На главную Критика О прозе
0

И сказал ему Бог…

И сказал ему Бог…

Светлана Замлелова

 

Писателей нынче – тьма. Особенно стихотворцев. И это несмотря на трудные времена, финансовый кризис и прочие вполне объективные не располагающие к поэзии обстоятельства. О чём только не пишут стихов! О Родине – о берёзе и о рябине. О любви – о возвышенной и не очень. Главным образом, о той, что не очень. О Господе Боге – точнее, о себе на Его фоне. Много пишут и таких стихов, читая которые, «в чём дело, сразу не поймёшь». При этом каждый пишущий сетует, что перевелись настоящие поэты, причисляя, со вздохом вынужденного соглашательства, к поэтам себя и двух-трёх своих приятелей. Прочих же собратьев по перу, вполне искренно и в большинстве случаев справедливо, относя к страдающим недугом графомании. Это недружелюбие, однако, никому не мешает за деньги, услуги, по дружбе или иными неведомыми нам способами издавать свои книги, устраивать пышные презентации, получать премии и с истинно детской непосредственностью думать, что если бы не выдающийся талант, не было бы ни книг, ни презентаций, ни премий.

Что ж, правы наши стихотворцы: задавшись целью, по пальцам перечтёшь тех поэтов, чьё творчество с лёгким сердцем и не кривя душой, можно отнести к поэзии, к искусству, т.е. к изящному воплощению в слове образно воспринятой действительности. Мы не ставим целью перечислять имена, но хотим рассказать о книге, автор которой, сохраняя как самобытность, так и причастность русской литературной традиции, по праву может считаться Поэтом.

В книгу Виктора Перегудова «Сад золотой» вошло только одно стихотворение. Но интересно оно не своей единичностью. Называется стихотворение «И сказал ему Бог…» Призвав пахаря, Господь повелел ему:

Скосишь поле – будешь, значит, усердный жнец,
Будешь волом – в амбар зерно перевезёшь,
Будешь мельником – намелешь муки – и, наконец,
Будешь пекарем – и Господу хлеб испечёшь.


Сделал по сказанному пахарь:

Он трудился, и горький пот по челу его тёк.
И в поле вырос урожай – минул его недород.
Он скосил колосья, смолол муку и хлеба испёк.
Тогда взял Господь пять хлебов и накормил народ.

 

Здесь кончается стихотворение.

И сказал ему Бог…

Суровый, несколько тяжеловатый стих отсылает нас к Ветхому Завету, где Господь, обрекший человека есть хлеб в поте лица, – судия грозный и карающий то изгнанием, то потопом, то дождём огненным. Но в самой последней строчке – перед нами светлый лик Спасителя и чудо о насыщении народа пятью хлебами: «И велел народу возлечь на траву и, взяв пять хлебов и две рыбы, воззрел на небо, благословил и, преломив, дал хлебы ученикам, а ученики – народу. И ели все и насытились; и набрали оставшихся кусков двенадцать коробов полных; а евших было около пяти тысяч человек, кроме женщин и детей»[1]. Это не волшебство – Господь не занимается волхвованием. Это не бессмысленное (без Высшего смысла) насыщение чрева. «В поте лица твоего будешь есть хлеб твой»[2], – сказал Господь человеку, отказавшемуся от райской неги. Но Господь же сказал: «…просите, и дано будет вам…»[3]. Связав Ветхо- и Новозаветные, суровые и преисполненные любви, слова Господа, Виктор Перегудов объясняет чудо о хлебе – Господь подаёт тому, кто следует Его зову, уповает на Его волю и трудится в поте лица.

Человек и мироздание. К этой теме обращена и проза Виктора Перегудова.

Рассказ «Жалость» начинается с воспоминания главного героя о «диких алых тюльпанах», которые, в период армейской службы, он видел в Казахстане. Безымянный герой смотрит в окно и замечает вдруг, «как по белому снегу плетётся мальчишка и держит, несколько небрежно, в руке тюльпаны. <…> А мальчишка очень похож на моего сослуживца Колю Сергеева, который меня в армии от смерти спас». Увлёкшись воспоминаниями, герой задаётся вопросом, жалеет ли он кого-нибудь в жизни? Сохранил ли он способность сопереживать, проникаться чужой болью, нести чужие тяготы? Ведь сколько шрамов оставила жизнь! В какой-то момент герой признаётся себе, что безжалостен и равнодушен. Что душа его зачерствела, а сердце иссохло. Но точно кадры из фильма проходят перед ним воспоминания, сменяя друг друга. Вот, уже после армии, он снова оказался в Казахстане. «Мы ехали из степного совхоза, водитель заснул за рулём и мы в “козле” закувыркались в кювет. Остались живы, но крови выхлестало из нас – я не знал, что её в человеке столько. Тут ещё то приятно, что дело было в социалистическом Казахстане, в степях, где кювет – один на миллион квадратных километров. Казах за рулём умудрился заснуть именно в этой точке своей любимой республики. До этого он весь день спал в тени под реликтовыми соснами…» Метнулась память назад, и видит герой, как сослуживец Коля Сергеев на седьмую ночь службы сбежал из части. Нашли его в землянке, кишащей змеями, которых рассказчик, в пароксизме ужаса и отвращения, рубит сапёрной лопатой. А зимой того же года Коля Сергеев спасает его, заблудившегося и начавшего замерзать в буране. Прошли годы, и умер Коля Сергеев. Спился. Вот такое «русское убежище от жизни». И шофёр-казах «всё-таки обкурился анашой и разбился на своём вечном “козле”». Распалась страна, и не стало больше республики с дивными тюльпановыми полями. И все, кто жили там добрыми соседями – казахи, русские, чеченцы – возненавидели друг друга.

Букет тюльпанов на фоне снега, алые поля, пролившаяся кровь – небольшое пространство рассказа тут и там окрашено красным. Чтобы передать впечатления от прожитой жизни, рассказчик не скупится на тревожную краску.

Кожа и сердце быстро покрываются шрамами. Но для того, видно, и живёт человек, чтобы несмотря ни на что, оставаться человеком, сохраняя в сердце способность любить и отзываться на чужую боль, как в маленьких иголочках сохраняют влагу реликтовые сосны «в дикой степной жаре».

И всё-таки «жалко водителя-казаха. Жалко Колю Сергеева – эх, до слёз жалко. Жалко, как подумаю, и тех порубленных змей в землянке…»

Герой рассказа «Август» маляр Василий Гнездилов удивляется: «до чего беспокойно живут люди на земле. Чего это они хулиганят, воруют, безобразничают? И думалось ему, что если привести каждого такого человека тихим августовским вечером к реке, полечить бы тишиной и огромным земным покоем, поговорить бы нестрого, с пониманием, без лишнего укора, может быть, и соскочила бы с человеческой души короста». Ведь сам Василий, любивший тихими августовскими вечерами сидеть на реке и смотреть «как растаивает день, как густеет к вечеру синева под берегами и затевается по краю неба медленный красный огонь», чувствовал себя в такие минуты частью бесконечного. Слышал Василий музыку сфер, находил в душе мудрость, хотел любить и прощать. Все распри человеческие казались ему нелепостью и безумием. «Каждый хочет добра, размышлял Василий, а то и счастья, да не каждый понимает, что это такое. Гоняются за своим счастьем и совершают разные глупые и злые дела. А счастье – вот оно, надо только оглядеться, успокоиться, до самого себя добраться, до той глуби, где сохранилась душа, простая, не потревоженная и чистая… Такая душа, как у шестилетнего Илюшки, у сына».

Глупые и злые дела… Ударились лодки боками, и прищемило Илюшке, сыну Василия, руку. Зажила рука, но стал бояться мальчик реки. И заспорил Василий с женой: «– Надо ему испуг отливать, – сказала жена. <…> – Чего ж твои бабки способны в Илюшкиной душе понять? Я его сам добрым словом и лаской вылечу…» На заре отнёс Василий спящего ещё сына к реке. В чистую, гладкую воду пустил сорванный по дороге цветок подсолнуха. «Подсолнух потихоньку уплывал в туман, таял, таял. – Хорошо, Илюш? – Тихо дюже, папка…» Но в тот же день сговорилась с соседями жена, и «отлили» Илюшку. И ничего не оставалось Василию, как набрать ведро воды и «отлить» соседа Ивана, которого называет Василий «заключённый в своём быту». Не могут вырваться ни Иван, ни иже с ним из плена тщеты и суеты – всего того, что не даёт человеку слиться с миром, занять в нём отведённое место и наслаждаться этой гармонией, не ведая ни страха, ни горя. Но, напротив, наделяет человека тонкими костылями, утратив которые, человек становится жалок и слаб. И не познать ему счастья. Не слышать музыку сфер.

Неспешная, обстоятельная манера изложения, противопоставление двух начал в человеке – ищущего, стремящегося за пределы сиюминутного и суетящегося, привязанного к тленному – всё это роднит рассказ «Август» с прозой В. Шукшина. И, как герои В. Шукшина, герои В. Перегудова зачастую одиноки в своём стремлении приобщиться вечности. Герой рассказа «Великие сосны» – чудак Федя, который, как и всякий чудак, не понят и одинок. Но не просто о человеческом одиночестве пишет В. Перегудов. Федя – органичная часть тварного мира. В каком-то смысле Федя идеален. Образ человека, созданный автором, приближен к образу, задуманному Творцом: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землёю, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле»[4]. Федя (Феодор – Божий дар, греч.) обладает удивительной способностью слышать звуки, недоступные обычному уху. «…Посреди беготни и шума он вдруг останавливался как вкопанный, чуть вытягивал шею, поднимал руку, прося тишины, и мы слышали тогда в тёмно-зелёной свежей кроне тополя густое гудение самого первого майского жука. Бывало, Федя говорил: “Комар летит!” – и мы смеялись, не слыша никакого комара, но он обязательно прилетал да ещё впивался в шею, доказывая Федину правоту. Ещё Федя говорил, что слышит, как рыба в воде плывёт…» В посёлке, где разворачивается действие рассказа, Федя был приезжим. Точно нарушая привычный ход жизни, однажды неведомо откуда появляется необыкновенный мальчик и, конечно же, становится изгоем. Сверстники не любят его за выдающийся слух: «то ли завидовали, то ли злились, что сам Федя не видел в своей способности слышать ничего особенного». А ещё за то, что однажды в сочинении, которое учительница зачитала всему классу, Федя написал: «У нас под соснами летают пчёлы размером с воробьёв. Они летают группами и по одной и пьют нектар из цветов, которые, как тарелки, большие. <…> Сосны достают до неба, любая сосна выше заводской трубы».  «Это всё раньше было, в первобытные времена!», – восклицает Федя в ответ на смешки и недоумения непонятливых товарищей.

Человек, повлёкшийся за призрачными благами, отказался от рая и не слышит уже хода рыб и полёта жуков, не помнит, какими были деревья и пчёлы в «первобытные времена», т.е. во времена творения. Вырос Федя, но так и «живёт как бобыль, и по-прежнему зовут его первобытным человеком <…> Он один такой, и никто ему не простит редкого дара». Только Федя держит в посёлке корову. А «сено ей он косит ночами – чтобы не смеялись злые люди». Злые, оттого что давно потеряли себя, и вместо того, чтобы «наполнять землю и обладать ею, и владычествовать над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле»[5], ищут плодов запретных.

И как символична последняя сцена рассказа, когда Федя в нагруженной пахучими охапками травы и цветов лодке уплывает, «растаивая и увеличиваясь в тумане».

Как и его герои, Виктор Перегудов одинок сегодня в литературном мире. Впрочем, как бы ни  досадовали мы по поводу человеконенавистнической сущности значительной части современной нам словесности, а придётся, быть может, признать, что человеконенавистничество – это этап развития всемирной литературы, соответствующий этапу развития человечества.

В дохристианский период, когда человеческая личность растворялась повсеместно в общине, литература (там, где она успела возникнуть) была эпической, отображая всё великое и масштабное – пиры царей, переселения народов, битвы, военные походы, противостояние с богами. С распространением христианства, призвавшего всех любить всех, интерес литературы сосредоточился на личности, на её борьбе со страстями, подаваемыми и как внутренняя безликая сила, и как сила, персонифицированная вовне.

Литературный процесс есть отображение действительных процессов. Что же удивительного, если в наш век, в век господства рыночных ценностей, литература потчует нас жестокостью, продажностью, развратом и прочими пороками человеческими, выдавая их за естественное право и даже настаивая на неизбежном их господстве.

Другое дело, что часть общества упорно не желает менять старый кодекс чести, не принимая новые ценности и не признавая их своими. То же и в литературе: часть тружеников пера, подчинившись духу времени и подменив идеальное на рыночное, неплохо себя чувствует на эксплуатации человеческих пороков и даже глумливо посмеивается над чудаками из «упорно не желающих», которые, вопреки веянию времени, не оставляют попыток «найти человека в человеке». Но это, увы, не битва, это – вялое противоборство. И оттого-то ни с той, ни с другой стороны сегодня не появляются великие сочинения.

Очевидно, ни в чьих силах повлиять на эти процессы. Всё будет зависеть от того, что выберет для себя человечество. Предпочтёт ли жевать pop-corn и рассуждать, перейдя на American English, о glamour`е – и тогда, вероятно, литературой станут называть кулинарные книги, Кама Сутру и прочие пособия по доставлению нехитрых удовольствий. Либо же вспомнит, наконец, по образу Кого было создано, и тогда явит невиданные ещё примеры духа, воплощённого в слове. И, возможно, настоящая и великая задача современного писателя – не поражать воображение читателя, а наипаче критика, новыми «Гамлетами», «Фаустами» и «Братьями Карамазовыми», а сохранить в слове память об образе и подобии, дабы, передав потомкам, помочь им выбрать единственно верный путь.


[1] Мф. 14:19-21.

[2] Быт. 3:19.

[3] Лк. 11:9.

[4] Быт. 1:26.

[5] Быт. 1:28.

 

Нравится
 
Комментарии
Комментарии пока отсутствуют ...
Добавить комментарий:
Имя:
* Комментарий:
   * Перепишите цифры с картинки
 
Создание сайта - Vinchi & Илья     ®© Светлана Замлелова