Светлана Замлелова
Две сказки
Пьеса в трёх действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
М а р и я С е р г е е в н а – врач, 30 лет в первой сказке, 33 года во второй сказке.
Е л е н а С е р г е е в н а – её сестра – 31 год.
К а т я – дочь М а р и и С е р г е е в н ы, 9 лет в первой сказке, 12 лет во второй сказке.
М а р у с я – 12 лет.
Б у с я – 7 лет.
К л а в д и я – жиличка квартиры №13, соседка М а р и и С е р г е е в н ы, 35 лет.
М и л о ч к а – её дочь, 12 лет.
С е р а ф и м о в н а – жиличка квартиры №13, соседка М а р и и С е р г е е в н ы, 65 лет в первой сказке, 68 лет во второй сказке.
М а р а – жиличка квартиры №13, соседка М а р и и С е р г е е в н ы, 35 лет.
Х р и с а н ф ы ч – жилец квартиры №13, сосед М а р и и С е р г е е в н ы, 32 года.
М и л и ц и о н е р.
Н е и з в е с т н ы й м у ж ч и н а.
Н е и з в е с т н а я ж е н щ и н а.
Первое и второе действие происходит в октябре 1941 года, третье – в октябре 1944 года. Место действия – Москва.
Действие первое
СКАЗКА ПЕРВАЯ
Комната в коммунальной квартире. В комнате круглый стол под скатертью, шкаф, буфет, комод, диван, железная кровать, этажерка с книгами, потолочная лампа с жёлтым абажуром и кистями, такая же настольная лампа. На подоконнике керосиновая лампа. В простенках венские стулья. На стенах старинные часы в деревянном корпусе, фотографии в рамах, в том числе большая фотография молодого мужчины в военной форме и карточка поменьше – Сталина. На стене над кроватью – чучела белки с шишкой в лапах и совы. На комоде на белой вязаной салфетке – фарфоровая собака. На столе лежат газеты и книга.
Окно заклеено крест-накрест полосками белой бумаги. В окне видны голые ветки деревьев, чуть заснеженные. Видно небо – серое, низкое, набрякшее; к вечеру, уже тёмное, оно исчерчено перекрещивающимися лучами прожекторов. Весь день идёт мокрый снег, стекло в каплях, на ветках налипший снег. С улицы всё время доносится какой-то шум – грохот проезжающих машин, вой сирены, людские голоса.
К а т я с завязанным горлом лежит в кровати. Она одета в белую ночную рубашку, волосы заплетены в две косички до плеч. На ближайшем стуле сидит М а р и я С е р г е е в н а, держит книгу в руках. Она в белой блузке и тёмной юбке, выглядит даже нарядно.
М а р и я С е р г е е в н а (читает с выражением). «Мы долго молча отступали, досадно было, боя ждали, ворчали старики…»
К а т я (перебивает). А правда, что Москву немцам отдают?
М а р и я С е р г е е в н а (испуганно). Что? Кто тебе это сказал?
К а т я. Иван Хрисанфович говорил.
М а р и я С е р г е е в н а. Что он говорил?
К а т я (скороговоркой). Что все разбежались, что Сталин уехал, что власти в Москве нет, что немец со дня на день войдёт и что нужно бежать.
М а р и я С е р г е е в н а. Господи! Когда он успел тебе это сказать – его два дня дома нет?!
К а т я. Ну, помнишь, он перед тем, как исчезнуть, денег у тебя занимал?
М а р и я С е р г е е в н а. Помню, конечно!
К а т я. Ну, он тогда два раза заходил. Когда тебя не застал, сказал: «Беги, Катерина, никому мы здесь не нужны». Ну и про немцев, про Сталина…
М а р и я С е р г е е в н а (закрывает книгу и кладёт её на стол). Нашла, кого слушать! Этот Иван Хрисанфович тебе наговорит. Теперь понятно, куда он исчез! В бегах, значит. Ну а ты-то? Ты!.. Ты что, маленькая? Тебе уже девять лет, а повторяешь какие-то глупости. Тем более за Иваном Хрисанфовичем. Вон (кивает на фотографию на стене), отец с фронта вернётся, замуж тебя отдадим, чтобы не болтала лишнего.
К а т я (смеётся). Нет! Я не пойду замуж. Не пойду!
М а р и я С е р г е е в н а. Кто тебя спрашивать будет. Ну сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не слушала этого человека. Он Бог знает что городит. Нельзя его слушать!
К а т я. Что же, мне его гнать? Да и не он один говорит.
М а р и я С е р г е е в н а. Кто же ещё?
Молчание.
М а р и я С е р г е е в н а. Катерина! Кто ещё говорил тебе о немцах?
К а т я. Ну… Милочка говорила.
М а р и я С е р г е е в н а. Ах, Милочка! Поверить не могу! Я считала её серьёзной, ответственной девочкой. А она забивает тебе голову разным вздором. Сегодня же поговорю с ней, чтобы она…
К а т я (перебивает). Ой, не надо! Ну, мамочка, ну, не надо! Ей тоже Иван Хрисанфович сказал. Не говори ей ничего!
М а р и я С е р г е е в н а. Ну, хорошо, хорошо. Обещаю, что ничего не скажу. Только прошу тебя не повторять того, о чём болтают. Во-первых, это не правда, этого не будет! Во-вторых, это даже опасно – паникёров всегда наказывают. А в-третьих… В-третьих, никто Москву не отдаст! Поняла? Никто!
Стук в дверь.
М а р и я С е р г е е в н а. Войдите!
Входит К л а в д и я. На ней тёмная юбка и жакет. Волосы с перманентом разделены пробором. К л а в д и я выглядит растерянной.
К л а в д и я. Здравствуйте, Мария Сергеевна! Здравствуй, Катерина.
М а р и я С е р г е е в н а (встаёт навстречу). Добрый вечер, Клавдия Леонидовна!
К а т я. Здрасьте, тётя Клава.
М а р и я С е р г е е в н а. Проходите.
К л а в д и я. Да что уж… Сама не знаю, зачем пришла – посоветоваться, что ли… Не знаю… Плохи наши дела!
М а р и я С е р г е е в н а (бодро). Конечно, плохи. Сейчас середина октября, и вот уже почти четыре месяца наши дела плохи. Мой и ваши мужья где-то стреляют, и кто-то стреляет в них, мы уже перебиваемся с картошки на селёдку. И что ещё можно сказать о наших делах, кроме того, что они плохи!
К л а в д и я. Да ведь немцы-то пострашнее селёдки будут. Прямо ума не приложу, делать-то что, бежать куда. Ничего не соображаю!
М а р и я С е р г е е в н а. Да о чём вы?!
К л а в д и я. О том, что нас немцу сдают. Сталин, говорят, уехал. Власти в городе никакой, на улицах хаос первозданный – все бегут, тащат чего-то. Точно переселение народов. Сами не понимают, куда бегут – никто ничего не понимает!
М а р и я С е р г е е в н а. И вы туда же!
К л а в д и я (как будто не слышит, говорит, как в забытьи). И как это, не пойму: Москву – немцам отдать… Вот так прямо всю Москву – с домами и улицами, с Кремлём и… с нами… Как же это?
М а р и я С е р г е е в н а. Клавдия Леонидовна, дорогая! Вот только что я этому дитяти неразумному втолковывала (указывает на Катю), что слова такие есть паника и вредная ложь. А тут появляетесь вы и – пожалуйста! Это Хрисанфыч сеет в нашей квартире настроения.
К л а в д и я. Да что уж там – Хрисанфыч. Бог с ним совсем, с Хрисанфычем. Он уж два дня дома не появляется, так что и неизвестно, где он и жив ли он. Тут другое. Вы на дежурство-то завтра?
М а р и я С е р г е е в н а. Да, сегодня дома. Пока Катя болеет, я с ней сижу, если в больницу не надо.
К л а в д и я. Вот то-то! А я сейчас воротилась. Утром пришли на фабрику – начальства нет никого. Туда, сюда, звонить… Ничего! Стало быть, знали в руководстве-то – не просто так исчезли. Наши говорят: постановление вышло, вроде как правительство и все начальники эвакуируются в Куйбышев, на Волгу. А вы, мол, тут как хотите с немцем разбирайтесь. Так наши бабы что придумали: давайте, говорят, чтобы немцу не досталось, унесём продукцию-то. И давай тут конфеты, печенье по сумкам да карманам распихивать. Кто-то додумался: в конторе шторы поснимали и туда всё – в узлы. Хотела было и я сумку набить, да боязно: ну, как задержат! Воровка, скажут.
М а р и я С е р г е е в н а. И правильно! Правильно вы рассудили, Клавдия Леонидовна. Всё так и было бы. Даже хуже! Вас бы не воровкой назвали, а мародёршей. А знаете, что бывает за мародёрство?..
К л а в д и я. О, Господи!..
Подходит к столу. Достаёт из карманов горсть конфет и пачку печенья.
К л а в д и я (извиняющимся голосом). Да я немного и прихватила-то. Вон, Катерине болящей, да Милочке моей. (Шёпотом.) На фабрике говорят, что с полсотни коммунистов у нас партбилеты изничтожили. И везде то же. А ещё – сама видела – на улицах книги о партии и портреты (как будто побаиваясь, косится на фото Сталина). Так и валяются! Немцев боятся!
М а р и я С е р г е е в н а (грозно). Это трусы, Клавдия Леонидовна! Трусы и мародёры. Придёт время, разберутся и с ними. И никто Москву не сдаст! Нас не бросят. И Москву не бросят. Враньё это! За конфеты спасибо. Но лучше бы вы их не брали.
К л а в д и я. Да Бог с ними, с конфетами! Другое страшно… Хорошо, если не бросят. А только вся Москва бежит, как ошпаренная. Вон, в трамвайном-то депо бухгалтер на казённой машине со всей кассой дёру дал. Что это? А вот что: знают они, оттого и бегут.
М а р и я С е р г е е в н а (умоляюще). Клавдия Леонидовна, миленькая! Ну что они знают! Что, например, может знать бухгалтер из трамвайного депо? Да трусы они, оттого и бегут. Вы знаете, что сегодня в шестнадцать часов по радио товарищ Пронин выступает? (Смотрит на часы на стене.) Пойдёмте уже на кухню – десять минут осталось. Катя (обращается к Кате), мы пойдём на кухню товарища Пронина по радио слушать. Я попрошу Милочку, чтобы она зашла к тебе, посидела с тобой, пока нас нет.
М а р и я С е р г е е в н а и К л а в д и я выходят. К а т я садится в кровати и смотрит на сову и белку.
К а т я. Определённо, эта белка похожа на чёрта. Эти уши с кисточками напоминают рога, а изогнутая спина – горб, как в книге про Квазимодо. Нет, эта белка похожа на горгулью. И в лапах у неё не шишка, а бомба.
Стук в дверь. Входит М и л о ч к а.
М и л о ч к а. Здравствуй, Катя.
К а т я (обрадованно). Здравствуй. Садись ко мне.
М и л о ч к а. Ну как ты сегодня себя чувствуешь?
К а т я (машет рукой). Хорошо! Я бы уже встала, да мама не даёт. Говорит, что после скарлатины нужно отлежаться, потому что есть нечего, силы брать неоткуда. А я уже и так почти целый месяц валяюсь. А вы что делали?
М и л о ч к а. Ходили смотреть, как свиней и коров гонят.
К а т я. И куда их всё гонят?
М и л о ч к а. Не знаю, в деревню, наверное. Их давно гонят. Наверное, это последние – оставшиеся. Вот уж никогда бы не подумала, что в Москве проживает столько свиней и коров.
К а т я. А мешки так и лежат?
М и л о ч к а. Лежат! Куда им деться. Всю Москву заложили набитыми мешками, стены стоят из мешков. Мунька сказал, что это нарочно, что когда придут немцы, мы будем прятаться за этими стенами и стрелять. А я говорю: у нас и оружия-то нет. А он говорит, что дадут.
К а т я. Никто ему не даст. И нам не дадут. (Подумав, добавляет). И немцы не придут.
Слышится приглушённый церковный звон. Девочки умолкают, смотрят на окно.
К а т я. А что ещё в Москве нового?
М и л о ч к а (оживляясь). Да всё новое. Знаешь, на что теперь Москва похожа? Вот, помнишь, в прошлом году мальчишки разворошили палкой муравейник? Муравьи тогда заметались, забегали – растерялись, наверное. Москва сейчас – как растревоженный муравейник. Знаешь, кажется, будто всюду хлопают двери, все куда-то бегут и уносят всё, что можно унести. Трамваи исчезли, метро даже не работало.
К а т я. А мама сказала, что в метро теперь ночлежный дом.
М и л о ч к а (улыбаясь). Там теперь бомбоубежище, всё заставлено такими кроватями… Настоящее сонное царство! (Мечтательно). Спит «Площадь Дзержинского», спит «Маяковская» и «Сокольники» спят. Спят большие и малые станции. Спят себе спокойно и не слышат сирены, не бегут в подвал.
К а т я. И под кровать не лезут?
М и л о ч к а. Не лезут!
К а т я. Везёт! Хотела бы я жить в метро. Только бы не слышать сирены! Ненавижу эту сирену! Когда она воет, я животом её слышу. Чудовище просто какое-то.
М и л о ч к а. Я тут подумала, что когда началась эта война, мы как будто оказались в страшной сказке. Сирена – чудовище. Самолёты – чудовища. Москва как заколдованная. Раньше она была такая нарядная, весёлая… По нашей набережной – помнишь какие пары гуляли?
К а т я. А липы наши помнишь?
М и л о ч к а. Ещё бы! Когда они зацветали летом, Серафимовна говорила: в раю живём. Такой аромат!
К а т я. Весной в прошлом году мама ветки тополиные принесла. Поставили их в воду, а ветки взяли и покрылись пёрышками. Маленькими такими зелёными пёрышками. А когда стало тепло, мы высадили их в палисаднике – там же, среди лип. И так отчего-то весело было, но отчего – теперь не помню. Помню только: мы с папой смеялись. А мама стояла рядом и улыбалась нам. Теперь не знаю: вырастут ли наши тополя?
М и л о ч к а. Вырастут, Катя!
К а т я. А липы? Липы зацветут, Милочка?
М и л о ч к а. Обязательно зацветут. Закончится война, спадут чары и сказке конец. И всё тогда вернётся. И с фронта вернутся, и Москва красивая вернётся. Всё будет как прежде, даже лучше!
Шаги и голоса. Входят М а р и я С е р г е е в н а и К л а в д и я. Обе расстроенные. М а р и я С е р г е е в н а вытирает глаза платком.
К л а в д и я (раздражённо). Что я говорила? Вот вам и товарищ Пронин, вот вам и председатель исполкома Моссовета.
М а р и я С е р г е е в н а (тихо). Это паника, Клавдия Леонидовна. Будем слушать выступление в семь часов. Его просто перенесли, а мы будем ждать. Пока ничего не произошло.
К л а в д и я (мрачно). То-то вы плачете, что не произошло ничего. Да уж коли он не выступил, значит в бегах – паникуй, не паникуй… Сам Левитан сказал: переносится выступление. Переносится – по нынешним временам значит отменяется. Чего уж…
М а р и я С е р г е е в н а (тихо, но твёрдо, упрямо). Раз Левитан объявил: в семь часов, значит выступление будет в семь часов. И мы будем слушать.
К л а в д и я. Будем-то будем. В семь часов Левитан скажет: спасайся, кто может. Вот тогда и повеселимся. Пойдём, Людмила, до семи вещи, может, уложим. Не с пустыми же руками бежать.
К л а в д и я и М и л о ч к а уходят. М а р и я С е р г е е в н а и К а т я как будто застыли.
К о н е ц п е р в о г о д е й с т в и я.
Действие второе
Та же комната. М а р и я С е р г е е в н а и К а т я в тех же положениях, как и в конце первого действия. Горит настольная лампа. Стук в дверь, затем дверь сразу приоткрывается и в проёме появляется голова Серафимовны. Эта седая старушка с пучком под затылком, одетая в тёмное платье.
С е р а ф и м о в н а (нараспев). Мо-о-ожна-а-а?
М а р и я С е р г е е в н а. Входите, Варвара, Серафимовна.
С е р а ф и м о в н а входит и по привычке крутит головой, как будто ищет иконы. Не найдя, оставляет это занятие и смотрит на хозяйку комнаты.
С е р а ф и м о в н а (вкрадчиво.) Что же, Мария Сергеевна, радиво-то будем слушать?
М а р и я С е р г е е в н а. Конечно! В семь часов. Обязательно. (Уже не так уверенно, как в первом действии). Товарищ Пронин должен выступить. Так товарищ Левитан сказал. С четырёх на семь перенесли выступление.
С е р а ф и м о в н а. То-то – на семь. А то Кланька узел собирает. В семь, говорит, скажут, что сдают нас. Послушаю, мол, и бежать надо.
М а р и я С е р г е е в н а (грустно и устало.) Куда же она собралась? Как будто это так просто – взяла да и побежала. Да и куда бежать? Как только войну объявили, сестра моя с двумя детьми на Волгу подалась – там тётка у нас. Месяца не прошло, как немцы уже у Сталинграда. Сегодня скажи кому: в Сталинград эвакуировались – засмеют, и смех, и грех. А тогда тоже всё – паника. Еле ноги потом унесли из Сталинграда.
С е р а ф и м о в н а. Господи, помилуй… И куда же они оттуда?
М а р и я С е р г е е в н а. Из Сталинграда на Урал побежали. К другим родственникам.
С е р а ф и м о в н а. Ах ты, Господи! За что наказание такое?.. Вот и Кланька говорит: в Иркутск побегу. А до него поди добеги – до Иркутска-то.
М а р и я С е р г е е в н а. Да. Далеко, не добежишь. Зима на носу, по дороге и замёрзнуть можно.
С е р а ф и м о в н а. А главное-то, главное! Растерялись все, собраться не могут. Что делать, куда податься, звать кого – никто ничего не понимает. По улицам мечутся, ровно тараканы. А на других наоборот – столбняк нашёл, с перепугу и рукой двинуть не могут. Вот искушение-то…
М а р и я С е р г е е в н а. Нет. Сейчас никак нельзя впадать в растерянность или в апатию. Апатия – слишком большая роскошь на сегодня.
С е р а ф и м о в н а. Так-то оно так. Да вот, к примеру, Хрисанфыч пропал. А нам-то, соседям, что делать? Человек он одинокий, о нём и поплакать некому. Может, он стреляет где, а может, и сам в канаве лежит.
М а р и я С е р г е е в н а. Завтра надо будет в милицию.
С е р а ф и м о в н а. Он, правда, шофёр…
М а р и я С е р г е е в н а. И что же?
С е р а ф и м о в н а. Может, и укатил куда…
М а р и я С е р г е е в н а. Куда же он укатит? Да и потом шофёр-то он не сам по себе – директора института возит, машина казённая.
С е р а ф и м о в н а. Так, может, он и на казённой… того…
М а р и я С е р г е е в н а. Бог с вами, Варвара Серафимовна! Не так-то это просто по нынешним временам.
Стук в дверь. Входит К л а в д и я.
К л а в д и я. Ну что? Идём радио слушать? (Заметив С е р а ф и м о в н у). И ты уже здесь!.. Ну, Серафимовна, чем нас исполком порадует?
М а р и я С е р г е е в н а. Пойдёмте.
С е р а ф и м о в н а. Ох ты, Господи! Ничего не соображаю. Что… куда… зачем…
К л а в д и я. Да ты и раньше ничего не соображала.
С е р а ф и м о в н а. А ты, Кланька, меня не задирай. Мои сыны тоже воюют. Оба лётчики.
К л а в д и я. Так то ж сыны…
Все выходят. К а т я остаётся одна. Горит настольная лампа. По стенам бродят тени.
К а т я. Хоть бы Милочка пришла – как страшно одной. Сова тоже страшная. Особенно вечером. И фарфоровая собака только днём фарфоровая. А ночью это настоящее чудовище.
Стук в дверь.
К а т я. Милочка, заходи скорей!
Входит Х р и с а н ф ы ч. На нём пальто нараспашку, в руках набитый рюкзак. Вид у Х р и с а н ф ы ч а растрёпанный.
Х р и с а н ф ы ч. Здравствуй, Катерина.
К а т я. Ой! (натягивает одеяло до подбородка). Здравствуйте, Иван Хрисанфович. А вас все ищут.
Х р и с а н ф ы ч. Кому это я занадобился? А впрочем… Мать где, Катерина?
К а т я. Все на кухне. Радио слушают.
Х р и с а н ф ы ч. Нашли время радио слушать.
К а т я. А там товарищ Пронин выступает.
Х р и с а н ф ы ч. А-а! Другое дело. Ну, тем лучше. Пусть слушают… товарища Пронина.
Стук в дверь. Входит М и л о ч к а, одетая на выход – в пальто и шапочке.
М и л о ч к а. Катя… Ой! Иван Хрисанфович… Мы вас потеряли. Здравствуйте.
Х р и с а н ф ы ч. А я не иголка, чтобы меня терять. (Обращается к К а т е). Ты вот что, Катерина. Некогда мне с вами лясы точить – меня ждут. Я за вещами заехал – уезжаю сейчас.
М и л о ч к а. На фронт?
Х р и с а н ф ы ч. Кхе-кхе… Почти. Я, Катерина, у твоей матери деньги брал в долг. Так вот, не хочу, чтобы Хрисанфыча недобрым словом поминали. Желаю вернуть долг (кладёт деньги на стол). Запомнишь? Ничего не перепутаешь?
К а т я. Чего не перепутаю?
Х р и с а н ф ы ч. Скажешь матери, что приходил Иван Хрисанфович, что, мол, деньги принёс – долг. Она знает. Что кланяться, мол, велел, а сам уехал.
К а т я. А куда уехал?
Х р и с а н ф ы ч. Куда, куда… Не твоего ума дело! Твоё дело – передать: уехал, деньги принёс.
К а т я (отворачивается). А не моего, так и передавать не стану. Идите на кухню и сами передавайте.
Х р и с а н ф ы ч. Вот вредная девка!
М и л о ч к а. Она не вредная, Иван Хрисанфович. Она болеет. Хотите, я передам Марии Сергеевне? Сейчас вернусь и передам.
К а т я (быстро поворачивается лицом, испуганно спрашивает). Ты куда, Милочка? Ты тоже уезжаешь?
М и л о ч к а. Пока нет, Катя. Мама всё мечется: то едем, то не едем… Но в любом случае, если ехать в Иркутск, мне валенки нужны. А мои валенки у бабушки, здесь, на Вшивой горке. Пока все радио слушают, я сбегаю и вернусь обратно. Мало ли, что завтра будет, как оно повернётся…
Х р и с а н ф ы ч. Ну что ж. Так, пожалуй, надёжнее будет. Ты, Людмила, девка серьёзная. Ну, бывайте, товарищи девушки. Бог даст, свидимся, как говорится.
Уходит.
М и л о ч к а. И я пойду, Катя. Чтобы время не терять. Я быстро!
К а т я (вдогонку). Осторожнее, Милочка!
М и л о ч к а уходит. И почти сразу в комнате появляются М а р и я С е р г е е в н а, К л а в д и я и С е р а ф и м о в н а. М а р и я С е р г е е в н а и С е р а ф и м о в н а плачут. М а р и я С е р г е е в н а молча промакивает уголки глаз носовым платком. С е р а ф и м о в н а причитает, стонет, кряхтит, охает, вообще поминутно издаёт множество разных звуков.
К л а в д и я (злорадно). Ну, что я вам говорила? Опять молчок. А почему? Да потому что нет никакого товарища Пронина. Убёг товарищ Пронин из Москвы. Уже, может, в Казани чемоданы распаковывает. А может, и в Молотове по набережной прогуливается. А там, кто его знает, может, он в Америку едет.
М а р и я С е р г е е в н а. Да будет вам, Клавдия Леонидовна! Какая Америка, какой Молотов!
С е р а ф и м о в н а. Царица небесная, Господи Иисусе, бедные мы сироты, никто нас не пожалеет. Бросили нас на съедение зверю лютому, зверю голодному, зверю ненасытному. Что же будет с нами теперь, кто слёзы наши утрёт, кто…
М а р и я С е р г е е в н а (перебивает). Да прекратите вы причитать, Варвара Серафимовна! Ничего с нами не будет, и никто нас не бросил. Нам сказали, что выступление повторно переносится. А значит, мы будем ждать. Я не верю, что сдадут Москву. Если бы даже так было, нас уже известили бы об этом и мы бы сейчас ехали в эвакуацию, а не метались по квартире №13. Скоро мы будем слушать выступление товарища… Не знаю, кого именно, но кто-то перед нами обязательно выступит и скажет, что нам делать. А сейчас прекратите наконец эту панику и спокойно ждите. А вы, Клавдия Леонидовна, не вздумайте никуда ехать. Во всяком случае, не сегодня.
К л а в д и я. Куда уж мне ехать в такую темень. Да и Милочка к бабке убежала – валенки свои хочет забрать, вдруг всё же снимемся да покатим в Иркутск. Валенки ей мужичок один подшил на зиму, побежала забрать.
К а т я. Мама, тут без вас Иван Хрисанфович приходил. Он тебе денег принёс.
М а р и я С е р г е е в н а, К л а в д и я и С е р а ф и м о в н а говорят одновременно.
М а р и я С е р г е е в н а. Как – Иван Хрисанфович?
К л а в д и я. Когда заходил?
С е р а ф и м о в н а. Батюшки-святы! Да где же он?
К а т я. Пока вы радио слушали, он и пришёл. А где, говорит, все? Я говорю: они радио слушают. Он ещё посмеялся, сказал: нашли, мол, время. А потом сказал, что уезжает и деньги тебе на столе оставил. Сказал, что долг возвращает и не хочет, чтобы его недобрым словом поминали.
К л а в д и я. А каким его ещё словом-то поминать?
М а р и я С е р г е е в н а подходит к столу, берёт деньги.
М а р и я С е р г е е в н а. Надо же. И впрямь вернул. Всю сумму. Даже не думала…
К л а в д и я. Ну, Хрисанфыч, ну прохвост! Вот попомните моё слово: ещё услышим мы про него.
С е р а ф и м о в н а. Что ты, Клавдия, сразу ругаешься? Может, призвали его, может, он на фронт едет. Москву защищать будет.
К л а в д и я (смеётся). Это Хрисанфыч-то? Проходимец этот? Барыга… Насмешила ты меня, Серафимовна. Дождёшься от него. Защитничек…
С е р а ф и м о в н а. Да нынче-то и не разберёшь ничего, всё перевернулось вверх тормашками.
К л а в д и я. А заметили, как Мара-то испугалась? Ещё пуще нашего.
М а р и я С е р г е е в н а. Как же ей не пугаться? Если представить, что в Москве немцы, всем жутко делается. А уж евреям и подавно. Рассказывала Мара, что из Киева племянники ещё летом приехали – прямо у немцев из-под носа убежали. Так пока до Москвы добирались, наслушались, каково евреям при немецкой власти.
С е р а ф и м о в н а. Господи, почто отверг нас, почто оставил в недоумении… На кого покинула нас, Царица Небесная, Владычица. Ох, и куда нам только податься, несчастным сиротам. Кто защитит-то нас от супостата окаянного…
К л а в д и я. Да перестань ты блажить, Серафимовна! Вот, ей-богу, от одной тебя только сбежишь!
М а р и я С е р г е е в н а. Да, в самом деле, Варвара Серафимовна. Вы так причитаете, что тоска берёт. И без того невесело.
Стук в дверь. Входит М а р а. Она испугана, бледна. Кутается в платок, отчего выглядит ещё более напряжённой и сжавшейся.
М а р а. Извините. Но по радио сказали: чрезвычайное сообщение. Думаю, нам всем лучше послушать.
М а р и я С е р г е е в н а, К л а в д и я, С е р а ф и м о в н а – все устремляются к двери. Все наперебой говорят, так что непонятно, кто именно и что именно сказал: «Конечно!», «Быстрее, да быстрее же!..», «Марочка, спасибо!», «Ох, святые угодники, что же это делается…» К а т я остаётся одна. За окном явственнее слышится грохот грузовиков. К а т я в длинной рубашке, с перевязанным гордом вылезает из-под одеяла и на цыпочках подходит к окну. Но вскоре возвращается в постель под одеяло.
К а т я. Как холодно! Что же это Милочка не идёт? А ведь сказала, что ненадолго. Вшивая горка – это совсем рядом. Куда же она запропастилась? Опять страшно. Но теперь как-то по-другому.
Слышны шаги, голоса, смех. Вся компания – М а р и я С е р г е е в н а, К л а в д и я, С е р а ф и м о в н а – появляется в комнате.
М а р и я С е р г е е в н а. Катя! Ты даже не представляешь! По радио сейчас выступал товарищ Жуков! Он сказал, что Москва сейчас объявляется на осадном положении.
К л а в д и я. А вы раньше о нём слыхали?
М а р и я С е р г е е в н а. Об осадном положении? Ну это когда…
К л а в д и я. Да нет же! О Жукове. Кто это?
М а р и я С е р г е е в н а. А-а! Нет, признаться, не слыхивала. Но какое это имеет значение? Главное, чтобы…
К л а в д и я. Да пожалуй… Кто бы ни навёл порядок, а лишь бы навёл.
К а т я. А что такое осадное положение?
С е р а ф и м о в н а. Ах ты, Господи! Прямо гора с плеч.
К л а в д и я. Одна гора у тебя свалилась, другая навалилась. Не понимаешь, что ли?
М а р и я С е р г е е в н а. Катя, это же замечательно! Это значит, что нас не бросят, что Москву не сдадут. Мне просто петь хочется. Я запишусь в ополчение, буду рыть окопы, зажигалки тушить – всё, что потребуется. Только бы сопротивляться, только бы не сдавать город.
М а р а. Согласитесь, Клавдия Леонидовна, пусть лучше все требования военного положения, чем сдача Москвы. А вы знаете, что полгорода заминировано? И если бы только немцы вошли, то на воздух взлетело бы всё – от метро до Большого театра. А теперь представьте, что однажды нам довелось бы вернуться. И что бы мы здесь нашли? Руины, развалины…
М а р и я С е р г е е в н а. Это было бы ужасно. 1812 год показался бы нам доброй сказкой.
К л а в д и я. Не знаю, как вы, а я лично 812-й год не помню. Вон Серафимовна, наверное, помнит.
С е р а ф и м о в н а. Господи Иисусе… Что ты, Кланька…
М а р и я С е р г е е в н а. Товарищи, я же говорю образно. Тот пожар оказался бы детской шалостью. Какое счастье, что ничего похожего не будет с нашим городом и с нами. Но я всегда это знала! Я верила!.. Сейчас главное – верить. Мы будем бороться – кто как может. Но мы отстоим, не пустим… И дождёмся.
М а р а. В таких случаях нужны две вещи: чтобы было кому организовывать и кого организовывать.
М а р и я С е р г е е в н а. Правильно, Мара Александровна! Правильно. И всё это у нас есть… Что с вами, Клавдия Леонидовна?
К л а в д и я (садится на стул). Да что-то вдруг сердце кольнуло… И Милочка не идёт…
М а р и я С е р г е е в н а. Вы говорили, она пошла к вашей матушке? Это ведь здесь недалеко – кажется, на Володарского?
К л а в д и я. Да, совсем рядом.
М а р и я С е р г е е в н а. Может быть, она там заночевала?
К л а в д и я. Да, может быть. Но отчего-то вдруг неспокойно.
Раздаётся звонок в дверь квартиры. Все умолкают и тревожно переглядываются. М а р и я С е р г е е в н а идёт открывать дверь и вскоре возвращается с милиционером. Пока её не было в комнате, все в молчании смотрели на дверь. При виде милиционера К а т я забирается с головой под одеяло, С е р а ф и м о в н а крестится, К л а в д и я зажимает ладонью рот, а М а р а стягивает на плечах платок, словно ей вдруг стало холодно.
М а р и я С е р г е е в н а (растерянно). Вот… По поводу Хрисанфыча.
М и л и ц и о н е р. Иван Хрисанфович Ракицкий проживает в квартире тринадцать?
М а р а. Вы же знаете, товарищ старший лейтенант. Да, это наш сосед. Мы все здесь соседи.
М и л и ц и о н е р. Тут такое дело…
М а р и я С е р г е е в н а. Простите, товарищ старший лейтенант. Он несколько дней не появлялся. Но сегодня заходил и сказал, что уезжает. Никто, правда, его не видел, кроме моей девятилетней дочери.
К а т я (высовывается из-под одеяла). Ещё Милочка видела. Она как раз ко мне заходила.
М и л и ц и о н е р. Значится так. Два дня назад гражданин Ракицкий выехал из Москвы на служебном автомобиле, взятом по месту работы. Выехал не один, а вместе с директором института, где служил и сам Ракицкий. Директор предложил ему ехать в Ярославль к своим родственникам. В составе шести человек – директор, жена директора, трое их малолетних детей и Ракицкий – они выехали из Москвы по Ярославской дороге. Однако на выезде из города их задержали. Семью директора вернули домой, автомобиль конфисковали, а директора с Ракицким арестовали.
С е р а ф и м о в н а. Ах ты, батюшки…
М и л и ц и о н е р. Директора суд признал виновным, Ракицкого отпустили, поскольку действовал он не по своей воле, а по приказу.
К л а в д и я. И куда же он опять намылился?
М и л и ц и о н е р. Сегодня утром гражданин Ракицкий явился по месту работы и подбивал рабочих разграбить кассу, а также имущество института на том основании, что руководство и правительство в бегах, а в город вот-вот войдут немцы. Кричал он, что немецкие танки уже на Кузнецком мосту и что во всех бедах виноваты евреи и коммунисты. Когда же рабочие отказались грабить кассу и попытались задержать Ракицкого, он скрылся. Но два часа назад теперь уже у Заставы Ильича гражданин Ракицкий вновь проявился. Он и ещё несколько человек напали на личную автомашину гражданина Кузнецова, направлявшегося с семьёй в сторону Балашихи.
К л а в д и я. Вот он, защитничек Москвы. Что я вам говорила?
М а р и я С е р г е е в н а. Что же дальше?
М и л и ц и о н е р. А дальше подоспел патруль. Преступники оказались вооружены, завязалась перестрелка… Ну, если коротко, гражданин Ракицкий в перестрелке убит.
Молчание. Все застыли.
М а р и я С е р г е е в н а. Зачем же он мне деньги-то вернул? Вот чудак…
М и л и ц и о н е р. Вот так вот, товарищи женщины. Время тяжёлое настало. А Ракицкому-то, может, и повезло. Потому как по законам военного времени высшую, как говорится, меру социальной защиты вполне могли бы применить на месте за все его подвиги. Родственники гражданина Ракицкого не обнаружены. Стало быть, сообщать некому. Но по месту жительства я всё же сообщил.
С е р а ф и м о в н а (нараспев). Господи Иисусе, до чего дошло!..
М а р а. То ли ещё будет.
М и л и ц и о н е р. Ну, отдыхайте, товарищи женщины. Не поддавайтесь панике. Порядок в городе будет восстановлен. А победа всё равно будет за нами.
Уходит.
К л а в д и я. Пойду-ка я, пожалуй, на Володарского. У бабки заночую.
М а р и я С е р г е е в н а. Даже не думайте, Клавдия Леонидовна. Завтра утром пойдёте. Вы же видите, что творится.
К л а в д и я. Так потому и надо идти!
М а р а. В самом деле, Клавдия Леонидовна, не нужно вам сейчас ходить. Всё равно не видно ни зги. Подождите меня, я сейчас.
М а р а убегает.
К л а в д и я. И зачем я, дура, её отпустила? К чёрту все валенки мира!
С е р а ф и м о в н а. Что ты, с ума сошла? Чертыхается на ночь глядя…
К л а в д и я (не обращая внимания на Серафимовну). Ну, подлинно – голову потеряла. А теперь что делать – ума не приложу. Всё перевернулось, зацепиться не за что. И Хрисанфыч этот, вот крапивное семя. Жил барыгой, а кончил и того хуже – мародёром.
Входит М а р а, нагруженная какими-то консервными банками.
М а р а. Не волнуйтесь, Клава. Она у бабушки осталась. Вот, взгляните.
Выкладывает банки на стол.
М а р а. Наша библиотека работает как обычно, мы не закрывались ни на день. Всё равно никто сейчас к нам не идёт. Последнее время я сижу, целыми днями смотрю в окно и думаю, что от мужа писем нет уже месяц. Делать совершенно нечего. Когда работаешь, всё-таки отвлекаешься от худых мыслей. Когда делать нечего, становишься рабом дурных мыслей. А напротив у нас магазин. И вот сегодня смотрю я в окно и вижу, как из складских дверей выходят люди с пакетами. Я пошла узнать, в чём дело. Может, это грабят магазин, а может, что-то ещё, о чём я даже не могу подумать. И оказалось – второе. Оказалось, бесплатно раздают продукты. Можете себе представить? Конечно, кому-то покажется это хорошо. Но мне стало страшно. Всюду на улицах болтают, что Сталин уехал, что правительство эвакуировалось, что немцы уже входят в город… И вдруг раздают продукты. Значит – всё, конец? Больше покупать некому? И мне тоже дали продуктов, впрочем, если бы город сдали, продукты меня не спасли бы. Много я не могла унести, но по паре банок тушёнки я захватила на всех.
М а р и я С е р г е е в н а. Спасибо вам, Марочка Александровна.
К л а в д и я. Да уж, Мара, век тебя не забудем.
С е р а ф и м о в н а. Батюшки-святы! Сокровища-то какие… Ох, дай Бог здоровья!
К л а в д и я и С е р а ф и м о в н а берут со стола по две банки. В это время опять раздаётся звонок в дверь квартиры. Все вздрагивают и переглядываются. А К л а в д и я почему-то роняет свои банки на стол. Потом в такой очерёдности: сначала К л а в д и я, за ней М а р и я С е р г е е в н а, М а р а, С е р а ф и м о в н а выходят из комнаты. К а т я садится на кровати, поджав ноги и укутавшись в одеяло, в нетерпении смотрит на дверь. Слышны голоса, шум, крики.
Г о л о с К л а в д и и. Как же это?
М у ж с к о й г о л о с. Раздавили девчонку.
Г о л о с М а р ы. Что вы говорите? Как «раздавили»? Она же не таракан.
Г о л о с К л а в д и и. Убили! Ребёнка убили!
Ж е н с к и й г о л о с. Да сейчас на улицах тьма какая. Разве увидишь чего? А она дорогу перебегала. Там же грузовики носятся – для фронта везут. Не видел водитель, так и сшиб. Да никто бы и не увидел, лежать бы ей до утра на мостовой, кабы не вскрикнула. А в руках-то валенки держала, бедолага. Вот они, валенки-то. Подшиты хорошо – сносу не будет…
М у ж с к о й г о л о с. Патруль подобрал. А дворничиха тамошняя признала. Туда, сюда, за врачом – поздно. Померла девчонка. В другое б время её в морг али ещё куда. Да в этой-то неразберихе…
Опять слышны шум и крики.
Г о л о с С е р а ф и м о в н ы. Кланя! Что это с ней?
Г о л о с М а р и и С е р г е е в н ы. Обморок у неё. Отнесите пока девочку в нашу комнату – это ближе всего. А Клавдию отнесём в её комнату – там ей будет удобнее.
Г о л о с С е р а ф и м о в н ы. Да что ж это делается-то?!
М у ж с к о й г о л о с. А война это, бабка, делается. Когда люди вдруг ближнему в глотку впиваются. Тут уж всякое бывает. А больше ничего другого и не делается.
Шаги. Входит М а р и я С е р г е е в н а.
М а р и я С е р г е е в н а. Катя, только не пугайся, пожалуйста. Ты уже большая и должна всё понимать. С Милочкой случилось несчастье и…
В комнату входит неизвестный мужчина. На руках он держит М и л о ч к у. Голова её запрокинут, одна рука торчит как палка. К а т я визжит и прячется с головой под одеяло. Гаснет свет. В темноте ещё слышен крик К а т и.
К о н е ц в т о р о г о д е й с т в и я.
Действие третье
СКАЗКА ВТОРАЯ
Та же комната, та же обстановка. За окном то же серое небо и те же голые ветви. Только кровать застелена белым покрывалом, а сверху у изголовья горкой лежат три подушки одна другой меньше. И звуки за окном совсем другие. Слышны автомобильные гудки. Откуда-то издалека доносятся обрывки Рио-Риты. Как будто ветер приносит звуки патефона или граммофона.
К а т я сидит за столом, перед ней книга, тетрадь, чернильница. К а т я стала старше, изменилась. Теперь у неё две длинных косы. Она сидит на стуле, подложив под себя правую ногу и что-то старательно пишет. Раздаётся звонок.
К а т я (поднимает голову от тетради). Три года прошло, а я каждый раз от звонка вздрагиваю – не могу Милочку забыть.
За сценой голоса. В дверь стучат, и тут же в проёме появляется голова С е р а ф и м о в н ы.
С е р а ф и м о в н а. Катерина, соседка заходила, почту нашу занесла. Возьми газеты!
К а т я подходит, забирает газеты.
С е р а ф и м о в н а. Ох, и жду я почту каждый день! Письмо – радость, понятно. Так ведь и газетам радуюсь! Работает почта, значит, всё на месте. Значит, миновала опасность-то. Во, брат, как!
С е р а ф и м о в н а уходит. К а т я листает газеты, возвращается к столу. Вдруг из газет выпадает треугольник и падает на пол. К а т я проворно его поднимает и рассматривает.
К а т я. От папы! Нет, не от папы. От кого же? (Читает). Полевая почта №22617, Пупырёву Виктору Викторовичу… Кто это?.. Серебряническая набережная, Варенцовой Марии Сергеевне. Письмо маме… А номер почты как у папы. Никогда ни от кого не слышала о Викторе Викторовиче Пупырёве. Кто это может быть?
Кладёт газеты и письмо на стол и снова усаживается за тетрадь. Начинает писать. Но вскоре опять берёт в руки письмо и долго рассматривает его.
Но ведь когда приходят письма от папы, я их читаю. Даже если на мамино имя. Мне можно.
Опять откладывает письмо в сторону, берёт ручку, обмакивает перо в чернила, но задумывается. С пера капает в тетрадь клякса.
Ой, мамочки! Что я наделала!.. Какая клякса! Теперь всё переписывать набело. И всё-таки это папина почта, значит, письмо всё равно как от папы. А значит я имею право прочитать. Я прочитаю и скажу маме, что прочитала. И ничего такого тут нет. Я могу знать всё, что касается папы. А раз это папина почта, то и письмо наверняка связано с папой.
Раскрывает треугольник и начинает читать.
(Бубнит под нос). Хм-хм-хм… я служил вместе с гвардии старшим лейтенантом Варенцовым, мы были друзья… мы дали друг другу слово в случае чего рассказать всё родным… на войне многие так делают… поверьте, мне нелегко писать… гвардии старший лейтенант Варенцов – настоящий герой… ещё в Сталинграде, когда город очищали от врага, он заметил вражеский дот, из которого противник вёл сильный огонь… Вместе с двумя товарищами он смелым броском ворвался в дот и захватил трёх обер-ефрейторов, чем обеспечил продвижение наших войск и ускорил уничтожение оставшихся в городе фашистов… так, хм-хм-хм… уже летом 44-го во время нашей атаки, будучи тяжело ранен и оставшись в расположении противника, не сдался в плен, отстреливаясь из автомата до прихода наших подразделений… хм-хм-хм… Горько писать об этом, но до госпиталя он не дожил… Не дожил!.. от полученных ран гвардии старший лейтенант Варенцов скончался… Нет, нет, нет! Не может быть. Этот Пупырёв просто всё перепутал. Это какой-то глупый человек, он всё перепутал. (Читает). От полученных ран гвардии старший лейтенант Варенцов скончался…
Складывает письмо и кладёт его обратно на газету. Потом, подумав, хватает его.
Папочка, папа… Мне и раньше тебя не хватало, тебя всегда было мало, а теперь не будет совсем. А я ждала, что война закончится, ты приедешь, физику мне объяснишь… Я ведь три года представляла, как мы гуляем с тобой по Москве, и ты держишь меня за руку. Милочка обещала, что война закончится, что чары спадут, сказка эта исчезнет и липы зацветут. И что всё тогда вернётся. С фронта все вернутся, и Москва вернётся красивая. Говорила, будет как прежде всё, даже лучше. А теперь… Ни Милочки, ни тебя, папочка… Только липы остались и наш тополь, что мы посадили с тобой.
Утирает лицо.
А что я маме скажу? Разве я могу ей сказать: «На, почитай, как гвардии старший лейтенант Варенцов скончался от полученных ран»? Разве я могу ей сказать, что ты, папочка, не вернёшься уже никогда?.. Какое это страшное слово!.. Не могу я этого сказать. И не скажу. А вдруг Пупырёв всё напутал? Я передам маме, а ты вернёшься. Вернёшься и скажешь, что не знаешь никакого Пупырёва. А может, и нет на свете никакого Пупырёва и не было никогда? Нет, нельзя этого говорить. И письма этого показывать нельзя. Ведь похоронка не приходила, а значит жив папа, значит вернётся. И мы будем ждать его.
Убирает письмо в карман.
Хорошо, что никто, кажется, не видел этого письма. А если и видели, я ничего ни о каком письме не знаю. Не видела – и точка! Не было такого письма! Вам, граждане, почудилось. Померещилось вам. Надо подумать, что с ним сделать – сохранить, спрятать где-нибудь или лучше сразу уничтожить.
Снова раздаётся звонок, снова шум и голоса, стук в дверь. И снова в проёме появляется голова С е р а ф и м о в н ы.
С е р а ф и м о в н а. Катерина, к вам тут приехали. Принимай гостей. А что это ты вроде плачешь? Глаза на мокром месте.
К а т я. Это я… это я кляксу посадила в тетрадку, Варвара Серафимовна. Испортила домашнюю работу.
С е р а ф и м о в н а. Эка печаль! Нашла из-за чего слёзы-то проливать. Ну, гости развлекут!
С е р а ф и м о в н а исчезает, а вместо неё появляется женщина с чемоданом и двое худых, кое-как одетых детей с узлами – девочка возраста К а т и и мальчик помладше.
Е л е н а С е р г е е в н а. Здравствуй, Катюша! Не помнишь нас?
К а т я. Здравствуйте. А мамы нет. Она сегодня дежурит. Но скоро придёт.
Е л е н а С е р г е е в н а. Ах, Катя! Это же я, тётя Лена – мамина сестра. А это Буся и Маруся. Неужели не помнишь?
К а т я. Ой! Извините, я не узнала.
Подходит к вошедшим. Е л е н а С е р г е е в н а целует её.
К а т я. Вы же выковырянные? Ой, я не то хотела…
Е л е н а С е р г е е в н а (смеётся). Не извиняйся! Так и есть – выковырянные. Сами себя выковыряли. Нас и в эвакуации так называли. Сначала даже обидно было, а потом привыкли. Мы, видишь ли, прямо с поезда. К себе побоялись сразу идти – кто его знает, что там с нашим домом, с нашей квартирой. Вот я и решила: сначала к вам, оставлю вещи и Бусю с Марусей. А сама – домой, на разведку. Всё у нас теперь по-военному: эвакуация, разведка, лишь бы до боёв тут не дошло. Ну, ладно. Если всё на месте, если квартира не занята, мы сразу к себе переберёмся.
К а т я. Может быть, вы чаю хотите?
Е л е н а С е р г е е в н а. Спасибо, Катюша! А знаешь, что? Вот Буся и Маруся выпьют с тобой чаю. А я прежде домой схожу и всё узнаю. Ты помнишь, где мы жили?
К а т я. Вы на Чистых прудах жили. Там теперь баба Вера сторожит.
Е л е н а С е р г е е в н а. Верно! Вот и проведаю бабу Веру. Это же совсем недалеко. Ну, Маруся, я быстро. Буся, попейте чаю с Катей, а я скоро вернусь.
Уходит. Дети молча исподлобья смотрят друг на друга.
К а т я. Вы бы разделись. Пальто можно в прихожей оставить. А хотите – кладите на стул.
Б у с я и М а р у с я молча снимают пальто и кладут их на стул.
К а т я. Садитесь на диван.
Б у с я и М а р у с я молча и синхронно садятся.
К а т я (обращаясь к Бусе). Что это у тебя с глазом?
М а р у с я. Это бельмо у него.
К а т я. Почему?
М а р у с я. Слабый. Ест мало, болеет всё время.
К а т я. Мы тоже мало едим. Ну, сейчас ещё ничего, а поначалу – одна селёдка была, паштет из дрожжей и каша на рыбьем жиру. На вазелине хлеб жарили… бррр… Сейчас вспоминаю – гадость! А тогда всё бы, кажется, съели.
М а р у с я. А у нас картошка была. Мало, правда.
К а т я. Что вы там вообще делали?
М а р у с я (пожимает плечами). В школу ходили, мама работала. Помогали хозяйке – тёте Наташе. Жили!
К а т я. А немцев показывали вам?
М а р у с я. Как это?
К а т я. У нас летом – в июле – привезли немцев. Много немцев. Девчонки некоторые боялись, но Мунька – это мой друг – сказал, что они пленные и совсем неопасные. Их нарочно в Москву привезли, чтобы показывать. Говорили, что их поведут по улицам, а все будут смотреть. Если честно, мне очень хотелось на них взглянуть. Мы с мамой пошли на Земляной вал. Ну, сначала ничего не было видно. А потом мне вдруг показалось, что будто бы змея ползёт – серая такая, толстая… Ну а потом уж я разглядела людей. Такие усталые, небритые, ни на кого не смотрят – стыдно. И все молчали – и они молчали, и мы, те, кто смотрел. А когда они прошли, за ними ехали поливальные машины – такие красивые, серебряные машины и мыли дорогу. Сначала все так поняли, что это символически моют. Мама сказала: скверну с нашей земли смывают. А потом стали всякое говорить. Ты знаешь (понижает голос), говорили, что они все обделались дорогой, потому что перекормили их. Ну, идти же надо, они не выдержат – чтобы сил хватило. Ну, и обожрались. А с непривычки, знаешь, что бывает? Когда долго не ешь, а потом объешься. Вот они и того… А печка у вас была?
М а р у с я. Печка? Конечно, была. Без печки на Урале не выжить зимой. Мы там жили не в квартире. В своих домах у всех печки. Народу там, правда, набилось… С Украины ещё целую семью к нам определили. Ничего, выжили.
К а т я. И у нас ничего было – жить можно. Отопление сохранили, но в других домах чуть замешкались – мороз ударил, и батареи полопались. Мунькина бабушка всю зиму прожила без печки, но уходить из своей комнаты не хотела. Она надела на себя всю свою одежду – ну, всё, что налезло. Стены у ней покрылись инеем, как во дворце Снежной Королевы или как в пещере какой-нибудь волшебницы. Мы ходили к ней в гости – навещали, и она показывала, что стало с отоплением. Хотела угостить нас дрожжами.
М а р у с я. Почему же она не ушла, если было куда идти?
К а т я. Конечно, было! Мунькина мама звала её к ним на квартиру. Но она сказала, что жизни ей остался тоненький краешек. И что никуда она из дома не уйдёт и эвакуироваться не станет ни на Урал, ни на улицу Горького. Не хочу, сказала, чтобы меня выковыривали.
М а р у с я. Кто же хотел? Никто не хотел. Только с немцами ещё хуже.
К а т я. Мама говорит: поторопились вы. Мы вот не уезжали, хоть и боялись три года назад… (Поворачивается к входной двери.) Слышишь? Это мама, наверное.
Входит М а р и я С е р г е е в н а.
М а р и я С е р г е е в н а. Катя, ты знаешь какой день сегодня? Сегодня освободили Белград. А это значит, что в календаре появился новый праздник. Я почему-то уверена, что спустя годы освобождение каждого города будет отмечаться как большой праздник. Хотя бы в тех странах, где расположены эти города. Я верю, что люди никогда не забудут… (Заметив Б у с ю и М а р у с ю.) Здравствуйте, дети. Катя, у тебя гости?
К а т я. Мама, тётя Лена вернулась. Это Буся с Марусей.
М а р у с я. Здравствуйте, тётя Маша.
М а р и я С е р г е е в н а целует племянников.
М а р и я С е р г е е в н а. Господи, ну наконец-то! Вы вернулись… Три года. Три года! Вот, Катерина, все начинает возвращаться. Скоро конец этому кошмару. А где же Лена? И почему ты гостей не накормишь?
К а т я. Тётя Лена скоро, наверное, придёт. Она пошла домой – квартиру проверить.
М а р и я С е р г е е в н а. На месте ваша квартира – я же регулярно наведываюсь. И баба Вера как грозный страж там сидит. Хотя, конечно, постановление «Об освобождении жилой площади» кое-кому жизнь осложнило.
Раздаётся звонок.
К а т я. Это, наверное, тётя Лена! Я открою.
К а т я уходит и вскоре возвращается вместе с Е л е н о й С е р г е е в н о й. Сёстры бросаются в объятия друг другу, плачут. Наконец усаживаются: Е л е н а С е р г е е в н а на диван к Б у с е и М а р у с е, а М а р и я С е р г е е в н а – на стул, где только что сидела К а т я. Сама К а т я тем временем убирает со стола тетради и книги.
М а р и я С е р г е е в н а. Ну, как вы? Как вы жили всё это время? Ты мне писала, но лучше расскажи сама. Вот так сиди, смотри на меня и рассказывай. Как раньше, как сто лет назад ты рассказывала мне обо всём, что было у тебя за день.
Е л е н а С е р г е е в н а. Обязательно расскажу! Только не всё сразу. Господи, сколько же мне надо рассказать тебе, ты даже не представляешь!
М а р и я С е р г е е в н а (смеётся). Ну вот! Теперь я узнаю тебя, ты нисколько не изменилась. И мне нужно столько рассказать тебе! Сколько случилось всего за эти три года, сколько я видела – как будто целая жизнь прошла. Бывает, человек живёт и столько не увидит и не узнает, сколько тут за три года.
Е л е н а С е р г е е в н а. Да, война жестокий учитель.
М а р и я С е р г е е в н а. Ну что ваша квартира?
Е л е н а С е р г е е в н а. Дождалась. Сейчас мы пойдём к себе, а завтра наговоримся.
М а р и я С е р г е е в н а. Хорошо, но без чаю не отпущу вас. Пока я собираю чай, расскажи мне, как вы там жили, что делали – ну, словом, говори!
Е л е н а С е р г е е в н а. Из Сталинграда мы еле ноги унесли. Кое-как приехали в Златоуст к Наташе. И это счастье, что есть у нас Наташа. Иначе, сложно представить, как бы мы жили. Ты же знаешь, туда заводами эвакуировали. Заводские ещё более или менее устроены, а такие как мы – беда! Кто в землянках, кто в бараках… Знаешь, такие бараки – дома-крыши. Заходишь внутрь, а там одни кровати – перегородок даже нет. Не знаю, где и как, а в Златоусте бараки зимой строились. Понятно, в спешке. И так-то не Версаль, а тут ещё грязь, клопы, уборные месяцами не чистят, мусор вокруг... Местные злятся, и понять их нетрудно. Кто-то и дружно живёт, и помогают друг дружке. И хлебушком ссуживали, и рублём. В общем, как везде – по-разному. Наташа вот кроме нас ещё семью с Украины приняла: бабушка, мать, дочка и внучка. Четыре женских поколения. Ничего, уживались. А соседка Наташина, так та наоборот – выжила жиличку и детьми. То вещи выбросит, то воды не даёт. В итоге жиличке дали комнату в общежитии. А она ленинградка с двумя детьми. И все трое на заводе с утра до вечера. Уж её увещевали – соседку Наташину. Куда там!
М а р и я С е р г е е в н а между тем достаёт из буфета чашки, тарелки и ставит на стол.
Е л е н а С е р г е е в н а. Господи, Машка! Чай, конфеты, сардины – роскошь какая! Да вы буржуи просто. Вас раскулачивать пора. Может, у вас и икра чёрная припасена?
М а р и я С е р г е е в н а (смеётся). Вот уж чего нет, того нет. Знаешь, Леночка, тут ведь всякое было. Сорок первый год и вспоминать стыдно – как все перетрусили. Паника, мародёрство, подлость… Говорить даже не хочу. А что мы ели? Рыбий жир, хлеб на вазелине, дрожжи… Потом – уже зимой – картошка мороженая. От одной мысли тошнит. Конечно, и сейчас всё скромно, но всё-таки легче. А раз уж праздник, так давайте кутить! Садитесь за стол! Принесу кипятку.
М а р и я С е р г е е в н а уходит. Е л е н а С е р г е е в н а, К а т я и М а р у с я подходят к столу. Б у с я спит на диване.
Е л е н а С е р г е е в н а. Не обращайте внимания! Он слабый у нас, пусть спит лучше. Надеюсь, отъестся и отоспится дома.
К а т я. И бельмо от этого?
Е л е н а С е р г е е в н а. Говорят, пройдёт со временем. Главное, что мы дома наконец. Даже не представляешь, Катерина, какое это счастье!
Все усаживаются за стол. М а р и я С е р г е е в н а входит с чайником и начинает разливать чай.
Е л е н а С е р г е е в н а. А когда в сорок втором вышло это постановление – ну, об освобождении жилой площади эвакуированных на восток – ох, что началось! Кто-то отправил семью обратно, а квартиры нет! Живут чужие люди. На заводах даже стали возмущаться и говорить, что их обманули. Грозить стали, что уедут. И ведь поехали! Конечно, уехавших задержали. Но ты знаешь, какая-то обида и тревога остались.
М а р и я С е р г е е в н а. Конечно, Леночка, по-человечески это понятно, но ведь война…
Е л е н а С е р г е е в н а. Ну, расскажи ты теперь! Как вы тут живёте, что в Москве происходит.
М а р и я С е р г е е в н а. Про сорок первый уже сказала, а больше и говорить не хочу. Город заминировали, поползли слухи, что немцам сдают… Паника, все бегут, что делать – непонятно, все растерялись… А в этом году как будто всё иначе. Даже год начался необычно – с нового гимна. Театры открылись, в кино мы ходим. В метро станции новые. Вертинский вернулся. Даже рестораны в Москве открылись, если деньги есть – пожалуйста, гуляй! (Смеётся.) Ну, право, Леночка! Что же сказать?! Надо жить. И будем жить. Ещё бы карточки отменили. И что это с нами было?.. Ведь и правда – сказка страшная. Это Катя так говорит.
Е л е н а С е р г е е в н а. Да уж, сказка… Но любая сказка заканчивается. Даже самая страшная. Только до конца, увы, доживают не все герои, хоть добро обязательно побеждает зло.
М а р и я С е р г е е в н а. Хорошо бы нам не знать таких сказок.
Е л е н а С е р г е е в н а. А война никого и не спрашивает, навязывая знакомство… А Ваня? Ваня вам пишет?
К а т я не поднимает глаз от чашки. М а р и я С е р г е е в н а тоже опускает глаза.
М а р и я С е р г е е в н а (неуверенно). Да, Леночка. Ваня пишет. А мы его ждём. Правда, Катя?
К а т я. Конечно. Папа скоро вернётся.
Е л е н а С е р г е е в н а. Ну и отлично! Мы пойдём домой, Машенька. Спасибо за роскошный ужин.
М а р и я С е р г е е в н а. Леночка, мы вас проводим.
Е л е н а С е р г е е в н а. Нет, что ты, не надо. Завтра мы снова встретимся и будем говорить. Обо всём и подробно. А сейчас мы пойдём. Можно я Бусю у вас до завтра оставлю? Чтобы не будить его.
М а р и я С е р г е е в н а. Ну, конечно! Пусть спит.
Е л е н а С е р г е е в н а. Спасибо, Машенька. А мы с Марусей пойдём.
К а т я. А можно я провожу вас только до Яузского бульвара?
Е л е н а С е р г е е в н а. До бульвара можно, если мама отпустит.
М а р и я С е р г е е в н а. Только до бульвара.
М а р у с я надевает пальто, лежавшее на стуле. К а т я выходит из комнаты в прихожую.
М а р и я С е р г е е в н а. Маруся, если оделась, выходи. Вспотеешь, потом простудишься.
Е л е н а С е р г е е в н а. Правильно тётя Маша говорит. Иди, Маруся. Я вас догоню.
М а р у с я уходит.
Е л е н а С е р г е е в н а. Ты что-то хотела сказать мне, Машенька?
М а р и я С е р г е е в н а (говорит быстро, волнуясь). Да. Да! Понимаешь, мне надо… я должна тебе сказать… Ещё летом пришла похоронка на Ивана. Я была дома, а Катя гуляла. Но когда она вернулась, я не смогла это выговорить. Понимаешь? Я не могу ей сказать: твоего отца больше нет. Этих слов я сказать не-мо-гу! Я говорю это только тебе. Мне надо кому-то сообщить об этом, но кому – я не знаю, потому что боюсь, что дойдёт до Кати. А я этого не хочу. Пусть она верит, что отец вернётся. А потом она вырастет и сама всё поймёт. Но только пусть сама, пусть поймёт, а не услышит от меня и тем более от кого-то ещё. Ты понимаешь?
Е л е н а С е р г е е в н а (грустно). Значит, Иван погиб?
М а р и я С е р г е е в н а. Да, Лена. Но прошу: Катя не должна знать.
Е л е н а С е р г е е в н а. Она не узнает, Машенька. Это странное решение, но ты по-своему права. Я понимаю тебя. Ты ничего мне не говорила.
Сёстры целуются, и Е л е н а С е р г е е в н а уходит. М а р и я С е р г е е в н а уносит чайник на кухню, убирает со стола в буфет тарелки и конфеты. Тем временем возвращается К а т я.
М а р и я С е р г е е в н а. Ну что, проводила?
К а т я. Завтра договорились встретиться. Вот жаль: зима наступает, а коньки и санки так и не разрешили.
М а р и я С е р г е е в н а. Разрешат в конце концов.
К а т я. А хорошо бы Марусю в наш класс зачислили. Мы бы вместе уроки делали.
М а р и я С е р г е е в н а. Вы и так сможете вместе уроки делать. А учиться в вашей школе Марусе, наверное, неудобно – далеко от дома... А там – кто знает. Может, и так выйдет. В любом случае, будем жить дальше.
К а т я (задумчиво). Да. Будем жить дальше.
К о н е ц
Художник А. Дейнека. | 
