|
Светлана Замлелова
Русская литература столь велика, сильна и обильна талантами, что укрывает порой в собственной тени, подобно древу благорозгному, литературы народов, соседствующих с русским. В самом деле, много ли современному любителю изящной словесности известно о литературах чувашской, калмыцкой или, скажем, о литературе коми? Может ли похвастать читатель знакомством с творчеством поэтов, чьи имена составляют то, что принято называть «золотым фондом» национальных литератур? Не будет ни ошибкой, ни преувеличением, если мы, поспешив ответить на поставленные нами же вопросы, скажем: «Нет!» А потому особенно отрадно появление всякого издания, отводящего тень и представляющего русскоязычному читателю самобытных, оригинальных и отмеченных замечательным, ярким талантом национальных поэтов. Таков, вне всякого сомнения, Арби Мамакаев – «чеченский Есенин», как называли его ещё при жизни соплеменники.
Богатейшее и самобытное устное творчество чеченского народа стало крепким фундаментом, на котором обосновалось здание чеченской литературы. Вскоре после установления советской власти у чеченцев появилась своя письменность, и первые писатели Чечни – А. И. Нажаев, С. С. Бадуев, Ш. К. Айсханов – известные, прежде всего, как собиратели фольклора, стали основоположниками национальной драматургии, поэзии, прозы. Творчеству чеченских писателей изначально было присуще стремление осмыслить судьбу своего народа, на долю которого выпало немало испытаний. Протест против косных обычаев старины, раскрепощение женщины, революция и гражданская война, социалистическое строительство, репрессии 30-х годов, Великая Отечественная война, выселение чеченцев в Казахстан – все эти локальные или глобальные исторические процессы, так или иначе затронувшие Чечню, находили самое яркое и живое отражение в пьесах Н. Д. Музаева («Утро и вечер», 1933 г., «Росток нашей жизни», 1934 г.) и С. С. Будаева («Закон отцов», 1929 г., «Красная крепость», 1930 г., «За большевистский сев», 1932 г.); в прозе Ш. К. Айсханова (рассказы «Белая курица», 1933 г., «Хава» 1935 г., «Зайнаби» 1935 г.); поэзии А. И. Нажаева, М. А. Мамакаева, М. А. Сулаева (поэма «Солнце победит», 1944 г.)
 В 50-60-е годы в Чечне выходили сборники стихов Р. С. Ахматовой («Республика родная», «Трудная любовь»), З. А. Муталибова («От всего сердца»), Х. Э. Эдилова («Свет Октября»). К этому времени поэзия Чечни обретает художественную зрелость, ей становится присуще жанровое и тематическое разнообразие. Многие чеченские поэты переводятся на русский язык – в 1959 году в Москве была издана «Антология чечено-ингушской поэзии» на русском языке, что дало возможность поэтам Чечни представить своё творчество всему русскоязычному миру. Окончательно оформившаяся и возмужавшая проза являла читателю не только народных героев, но и образы современников, наделённые живыми, реалистическими чертами. К современнику обращались в своём творчестве М. С. Исаева (роман «Корень счастья», 1964 – 70 гг.), М. М. Мусаев (роман «После выстрела», 1969 г.), Н. Д. Музаев («Сила мечты», 1971 г.). Наиболее значительным, масштабным произведением тех лет стал исторический роман С. А. Арсанова «Когда познаётся дружба», посвящённый взаимодействию горцев и русских рабочих в процессе революционной борьбы и установления в Республике советской власти. В 1956 году роман вышел на русском языке, и читатели со всего Советского Союза смогли получить представление о чеченской литературе и полюбить её.
Увы! Проблеме издания на русском языке национальных писателей и поэтов не придаётся сегодня должного значения. А между тем, дело это сродни строительству магистрали, соединяющей Москву и Владивосток. Ведь даже в смутное время, когда общество не способно создать единую систему ценностей, когда сильны противоречия и разобщённость, русский язык остаётся неизменной и неколебимой основой неразделимости народов России. Это те скрепы, на которых держится целостность и общность разноплеменной Руси.
Арби Мамакаеву (1918-1958) довелось жить и творить в непростое время. В 40-е годы он был арестован и сослан в Магадан, а после возвращения на Родину оказался заточён, как инакомыслящий, в психиатрическую больницу. Он прожил неполных сорок лет, четырнадцать из которых провёл в неволе. Но его литературное наследие не только обогатило молодую чеченскую литературу. В переводах русских поэтов творчество Арби Мамакаева обрело и русскоязычных почитателей.
Конечно, поэзия Арби Мамакаева знакома нам в переложении на русский язык. Но именно это обстоятельство позволяет нам снисходительно отнестись к неровностям, списав их на счёт перевода, и внимательнее прислушаться к общему тону, к тому, что критики называли «пафосом» или «сказуемым», а другими словами – к движущей силе его таланта, побуждающей всякого художника обращаться к творчеству. Следуя совету Гёте, забудем себя, поэта и целый мир, но войдём в его поэтический круг и, не привнося ничего, примем всё, что автор может предложить нам.
Арби Мамакаев – поэт, чьё творчество выросло из жизни его народа. Он не просто выразитель чаяний своих соотчичей, он, если можно так выразиться, болен, одержим любовью к родному краю. Пишет ли он о свободе:
Да будет Родина свободна!
За нами горы и народ.
И кровь, что пролита сегодня,
Свободу завтра принесёт…
(«В горах Чечни», перевод Э. Балашова)
об удали:
Всё их богатство: конь, винтовка,
Кинжал и бурка, да и только…
(«В горах Чечни», перевод Э. Балашова)
о любви:
Вот. Наконец-то! Он! Желанный!
На родниковую тропу
Свернул. И конь буланый
Крушит прибрежную траву…
(«В горах Чечни», перевод Э. Балашова)
о счастье:
Если в день, когда счастье приходит
К добрым людям в Отчизне родной,
Жив ты думой своей о народе,
Горд его вдохновенной судьбой,
Если к людям выходишь открыто,
Рядом с ними шагаешь, любя,
Знай, что сердце мужчины-джигита
Бьётся в гулкой груди у тебя.
(«Моему сыну», перевод Б. Каурова)
или о природе Кавказа:
Где Аргун струится
молодой,
Терек буйный
в берег бьёт волной –
Выросли джигиты
в тех краях,
Расцвели красавицы
в садах.
(«Земля Кавказа», перевод И. Голубничего)
он пишет как чеченец. В этом могут усмотреть закономерность, что было бы ошибкой, поскольку народность – то есть поэтическое изображение жизни того или иного народа – вовсе не является пафосом или сказуемым творчества всякого поэта. Так, например, пафосом поэзии Жуковского ещё Белинский определил романтизм или «плод жизни Западной Европы в средние века». А в случае с Пушкиным, народность стоит лишь в длинном ряду идей или «пафосов», побуждающих к творчеству и определяющих это творчество.
Мы не знаем Кавказа, не знаем правил, на которых от века основывал чеченский народ своё самостояние, но это не значит, что всё, сказанное о Кавказе, будет восприниматься нами на веру, и мы не услышим ни единой фальшивой ноты. И явись вдруг Феклуша-странница, и начни заливать о диковинах далёкого края, мы, раскрыв рты, станем её слушать.
Но Арби Мамакаев заражает нас любовью к Кавказу. Чувства поэта истинны, лишены какой бы то ни было экзальтации и надуманности. Чувства его свежи и прозрачны как горный воздух, чисты как краски зари. И эта подлинность увлекает, и Кавказ поглощает всё наше внимание. Мы поневоле видим, как:
Красное пламя цветенья
Берег сжигает высокий.
Остров скрывается в пене
Качающейся осоки.
(«Вечер на берегу Терека», перевод Н. Асанова)
слышим, как
…Терек поёт им, ласкаясь,
Печальные песни свои…
(«Долина, полная цветами», перевод С. Златорунского)
Мы увлечены созерцанием жизни далёкого от нас народа, мы любим вместе с ним, вместе с ним негодуем, потому что все стороны его жизни, все проявления его чувств делаются вдруг нам понятны. «Конечно, – понимающе киваем мы, – на Кавказе нельзя без коня!»
Очаг – пустыня – без огня.
Без дыма сакля – не жилище.
Джигит – мальчишка – без коня…
(«В горах Чечни», перевод Э. Балашова)
Вместе с абреками мы упиваемся волей, вырываясь из тесноты обывательского мира, и вот уже нагайка нудит нам руку, а рукоять кинжала холодит её. И запахи – овчины, пороха, дыма, вырывающегося из трубы сакли – поневоле щекочут ноздри, хоть нет рядом ни бурки, ни обреза, а есть только книга стихов…
Да и самый стих Арби Мамакаева (доверимся переводчикам!) не напыщен, но изящен и прост, в чём опять же видна народность, так присущая творчеству поэта. В поэме «В горах Кавказа» (перевод Э. Балашова) каждую главу предвосхищают эпиграфом строки из народных чеченских песен, и каждый стих, каждая глава поэмы кажутся продолжением этих трогательно-простых и трепетно-искренних куплетов. Действие поэмы происходит в Чечне во времена адата, то есть во времена, когда господствовал на Кавказе не закон, но обычай.
О страшном времени адата,
Царившего тогда в горах,
О том, как царь трёхгранный страх
Принёс нам на штыке солдата,
Я расскажу…
Содержание поэмы незамысловато. Молодой джигит Аслага, вынужденный скрываться от кровника, покидает ставший ему родным аул.
Оставил я родимый дом,
Недолгое, как детство, счастье.
И вновь пришла пора прощаться.
Хабар разыщет нас потом…
Но Селихат, возлюбленная Аслаги, опасаясь позора и гнева семьи, не может уйти с ним.
Прощай, и в ночь с собою не зови:
Боюсь я стать проклятьем для семьи…
Прошёл слух, что Аслага погиб в отряде абрека Зелимхана, положившего долгом сражаться, сколько хватит сил, против царской власти. И Селихат отдают – а точнее, продают – замуж за старого муллу.
Меня родители свели
С тем, кто старей самой земли.
И да придут отец и мать
Мою могилу обнимать!
Но Аслага жив и отправляет с другом Шахидом письмо для Селихат.
Не верь, Селихат, им – я живой!
Стань мне подругой – сестрой лесной!
Будь ради весны своей весной!
Будь ради любви моей со мной!
Селихат бежит от постылого мужа, но в это самое время Аслагу настигает кинжал кровника, и Селихат находит любимого умирающим. Последняя искра вспыхивает в его глазах, последние слова срываются с губ… Селихат, которой незачем и некуда идти, убивает себя.
И выстрел лес ночной взорвал.
Шахид не сразу осознал,
Что означал тот звук нежданный.
Он пальцы Селихат разнял,
Нащупал рукоять нагана,
Струящего смертельный дым.
Итак, два трупа перед ним.
Какая страшная поляна!
«Старые погудки на новый лад!» – скажет иной скептик. И будет по-своему прав – ведь нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте! Но мы, вслед за Георгием Ивановым, всё же возразим скептику: «Меняется причёска и костюм,/ Но остаётся тем же наше тело,/ Надежды, страсти, беспокойный ум,/ Чья б воля изменить их ни хотела». Колорит Кавказа, стилизованный стих делают поэму столь самобытной и оригинальной, что, плача в конце её над Аслагой и Селихат, мы забываем, что есть на свете и более печальные повести. Их любовь – что горная кавказская река. Это не зеркальная гладь Волги, распаханная разве мечтательным теплоходом или ерошимая изредка скучающим ветром. Это ревущий поток, самой природой вынужденный преодолевать коварные препятствия, бурливый, стремительный и нетерпеливый.
Ничто не трогает нас так сильно, как любовь Аслаги и Селихат – ни мужская дружба, описанная в начале поэмы, ни кровная месть, ни борьба за свободу. Поэма интересна не сюжетом и не проработанными характерами – характеры в ней только намечены. В самом деле, всё, что мы можем сказать о Шахиде – это то, что он верный товарищ Аслаги.
Когда из двух друзей один
В несчастье день свой коротает,
Другой – не брат ему, не сын –
С ним вместе горе разделяет.
А Зелимхан? Этакий идеальный разбойник, «вольный как воля», великодушно отпускающий пленных русских солдат.
А Зелимхан стоял поодаль
И, на винтовку опершись,
Перебирал лесную жизнь
Свою. Всего в ней было вдоволь:
И крови, и смертей. И эта,
В бою добытая победа,
В нём радости не вызывала.
На пленных он смотрел устало…
Пожалуй, наиболее ярко прорисован мулла – алчный и похотливый, переживший двух жён, изгнавший третью и тщащийся купить любовь четвёртой.
И слюни с бороды роняя,
Кошачьи теребя усы,
Глаза хомячьи округляя,
Старик с повадками лисы,
Как жертву слабую паук,
Костлявыми руками вдруг
Схватил и обнял Селихат…
Абрис его лишь обозначен автором, но обозначен такой чёткой линией, что читательскому воображению, как ребёнку в книжке-раскраске, остаётся лишь наполнить цветом этот силуэт.
Не так уж много можем мы сказать и о характерах главных героев поэмы – об Аслаге и Селихат, но их песни, монологи и письма являют столько страсти, что, вспыхивая и озаряя пространство поэмы ярким светом, заставляют нас страдать, ненавидеть или, напротив, таять от любви.
Не характеры занимают автора, не ради их раскрытия взялся он за свою поэму. Сила чувств и величие человеческого страдания – вот, что понудило поэта записать со слов старика-чеченца
…Рассказ,
Так живо поразивший нас,
О старине, где всё нам ново.
Вот почему слова Аслаги и Селихат звучат как настойчивое требование признания права на счастье. Ведь
Без счастья жизнь – петля на шее…
Что ж, таков и был Арби Мамакаев – всецело преданный чеченскому народу, мечтающий о его великом будущем, мучительно переживающий его боли и беды, всем своим творчеством призывающий беречь свободу и счастье.
Не страшны нам бури и ненастья.
Пусть над нами солнце ярко брызнет!
Только так мы завоюем счастье
Для себя и для своей Отчизны!
(«Не останемся в долгу мы, братья…», перевод Э. Левонтина)
|
