 Светлана Замлелова
В Москве предстояло пробыть три дня. «Три дня в Москве», – вспоминал Турухтанов советский фильм и даже мурлыкал про себя: «Одна снежинка – ещё не снег, ещё не снег…» Когда после четырёх с лишним часов лёту из Новосибирска самолёт садился в Шереметьеве, над Москвой действительно кружили редкие снежинки. «Температура воздуха, – сообщила стюардесса, – минус два градуса…»
Первый день конгресса, несмотря на усталость и часовые пояса, пролетел для Турухтанова незаметно. Только что, казалось, приехали в гостиницу, потом толкались в фойе Университета, жали руки и улыбались, встретив знакомых. Потом слушали выступления, переходя из одной аудитории в другую, – Турухтанов ещё дома составил план, отметив в программе конгресса интересных докладчиков. Потом снова шумели в фойе, обменивались карточками и впечатлениями. Но вот уже день на излёте, и Турухтанов, встречавший утро в Новосибирске, сладко позёвывает на московской гостиничной кровати и с удовольствием, точно гладкие камушки на берегу моря, перебирает в памяти самые яркие минуты уходящего дня. Но когда сон уже тихо подошёл к нему и потянул за собой куда-то в тёмную, мягкую яму, Турухтанов вздрогнул и часто заморгал. Что-то вдруг припомнилось ему, что-то неявное, но беспокойное, тревожное.
Зашуршали быстро перебираемые камушки. Не то, не то… Вот! Он понял, что его беспокоило. Глаза. Ещё до начала, в фойе он несколько раз видел устремлённые на него голубые усталые и какие-то грустные глаза под квадратными очками. Ещё волосы пегие и борода неухоженная. Кажется, прядка на лбу. Но кто это? И что ему надо? Почему воспоминание об этих глазах заставляет его волноваться? Ответов не было. И Турухтанов, поворочавшись, решил, что глупо думать о каких-то непонятно кому принадлежащих, можно даже сказать, висящих в воздухе глазах. Да ещё и переживать из-за этого. Он повернулся на бок и стал проговаривать про себя настрой Сытина: «Все заботы ушли… все тревоги исчезли на все времена… Абсолютно спокойно…»
В следующее, как показалось, мгновение затрещал телефон, и приятный женский голос бодро ответил на невнятное, спросонья, «Алло»:
– Доброе утро!
– Доброе утро, – отозвался Турухтанов. Но когда голос в трубке так же бодро и бесстрастно сообщил, что времени шесть часов и что Турухтанов просил разбудить его, стало понятно: уже действительно утро, а разговаривать с роботом нелепо.
Второй день был особым. В десять часов Турухтанову предстояло выступление. От лаборатории приехали двое: заведующая – семидесятилетняя Агнесса Аскольдовна Пустельга и сам Турухтанов – хоть и самый молодой сотрудник, зато готовившийся к защите кандидатской, а потому, по мнению Агнессы Аскольдовны, с большим правом перед коллегами претендовавший на участие. Турухтанов, конечно, был согласен с заведующей. Но последнее слово оставалось всё-таки за ней.
– Евгений Николаевич, – объявила она Турухтанову на летучке, – надеюсь, вы не откажетесь выступить от нашей лаборатории. Чем быстрее он защитится, – объяснила она сотрудникам, – тем лучше для всего коллектива.
Пустельга тоже привезла доклад. Но выступали они, хоть и в один день, на разных секциях.
Перед началом в фойе опять было людно. И опять Турухтанов увидел те самые грустные глаза. Но тут же подумал, что это, должно быть, участник – знакомый, но не узнанный. И беспокойство связано именно с трудностью узнавания. Впрочем, он так волновался из-за выступления, что волноваться из-за чего-то ещё уже не смог и тут же забыл про загадочного человека в очках.
В пять минут одиннадцатого Турухтанов стоял у кафедры и думал о двух вещах: о докладе и о сухости во рту, от которой тяжелел и не поворачивался язык.
– Дамы и господа! – объявил он и отпил воды из предусмотрительно приготовленного на кафедре стакана. – На международном конгрессе генетиков я имею честь представлять лабораторию сегрегационного анализа Новосибирского института…
Здесь он споткнулся, подумав, что получилось как-то коряво: «анализа института». Не институт же они анализируют! Но было поздно что-то менять, и Турухтанов продолжил:
– Мой доклад посвящён открытию, совершённому сотрудниками нашей лаборатории. Новые методы математической генетики позволяют выявлять гены, ответственные за возникновение той или иной болезни. Применительно к шизофрении, например, выявлены десятки генов, что же касается депрессии, до недавнего времени надёжных результатов получено не было…
Тут он снова споткнулся, потому что, бросив взгляд на аудиторию, увидел за последним столом в среднем ряду знакомого незнакомца с тревожными глазами.
– … Исследование позволяет понять общую генетику заболевания, – заговорил он, стараясь не думать о надоевшем бородаче, – то, каким образом рассматриваемый генотип участвует в контроле болезни. В конце концов, наша цель – персонализированное лечение. Зная, что мутация в гене повлияла на структуру белка, кодирующего этот ген, можно будет через исправление генетического дефекта влиять на течение болезни…
Начав говорить, Турухтанов увлёкся и вскоре уже был спокоен. Оглядывая слушателей, он видел, что доклад его интересен, что аудитория внимает ему. Когда же он закончил выступление и ведущая пригласила слушателей задавать вопросы, желающих оказалось так много, что Турухтанов успел удивиться. Но тут же совладал с собой и услышал из первого ряда от молодой особы, похожей на студентку-отличницу – с таким вниманием она слушала доклад и так аккуратно тянула руку, чтобы задать свой вопрос:
– Может ли, по-вашему, возникнуть депрессия при наличии предрасположенности, но без необходимых условий среды?..
Потом поднялась полная дама, одёрнула кофточку и, покачивая головой, как автомобильные собачки, спросила:
– Скажите, сможет ли только изучение полиморфизмов генов-кандидатов помочь выявить предрасположенность к депрессивному расстройству? Или же необходимо также учитывать последствия суммации их эффектов?..
Наконец – и Турухтанов ждал этого, – когда отведённое время было на исходе, поднялся в последнем ряду он. Невысокий, обрюзглый и, как показалось Турухтанову, весь – от нечёсаных волос до мешковатого пёстрого свитера домашней вязки – какой-то запущенный. Широкая и короткая борода торчала в разные стороны, даже старомодные квадратные очки сидели как-то набок. Голос у него был тихий и высокий:
– А вы уверены, что депрессию необходимо лечить? – начал он, и почти все головы в аудитории тотчас повернулись к нему. – Не является ли страдание неотъемлемой частью человеческой личности, позволяющее оставаться самим собой, то есть человеком? Не думаете ли вы, что исцеляя человека от страданий, вы обкрадываете его, делая неполноценным? Возможно, такой человек перестаёт даже быть человеком…
Выложив это, он уселся и, не обращая внимания на любопытствующих вокруг, сложил руки, как учат в первом классе. В этом жесте было что-то смиренное и кроткое, как будто он хотел подчеркнуть, что настроен миролюбиво и вопросом своим вовсе не желает никого обидеть.
– Правильно ли я вас понял, – заговорил Турухтанов, ещё более заинтригованный бородатым чудаком, – вы считаете, что человек должен страдать? Что страдания человеку полезны?
Бородач не то пожал плечами, не то как-то скорчился, но не ответил.
– Если бы я… мы… если бы мы с коллегами не были уверены, что депрессию необходимо лечить, мы не стали бы заниматься этим исследованием. Депрессия, как вы знаете, причина многих самоубийств. В скором времени, по всем прогнозам, депрессия выйдет на второе место в мире после сердечно-сосудистых заболеваний. Её влияние на трудоспособность и активность тоже известно. Поэтому никаких сомнений быть не может – депрессию необходимо лечить. Как мы лечим любые другие заболевания…
Он остался доволен и выступлением, и вызванным интересом, и тем, как ответил бородатому чудаку. И, вернувшись на своё место в аудитории, до конца работы секции чувствовал себя триумфатором.
Когда объявили перерыв, Турухтанов поспешил в буфет, надеясь затеряться в толпе и не встречаться с Агнессой. Но едва он расположился в углу возле пыльной тряпичной пальмы, как услышал тихий высокий голос:
– Вы позволите?..
– Да, конечно! – Турухтанов ещё не успел обернуться, как поймал себя на мысли, что обрадовался бородачу.
Тот поставил поднос с чашкой чая и куском хлеба, накрытым заветренным сыром, втиснулся между столом и стулом и сейчас же заговорил:
– Вы не обижайтесь на меня. Я ничего…
– Я и не обижаюсь! – удивился Турухтанов.
– Вы меня не узнаёте, Евгений Николаевич?
– Нет, простите. А где мы встречались?
– Дело в том, что мы никогда не встречались, – виновато объяснил бородач.
– Тогда как же я могу вас узнать? – искренне засмеялся Турухтанов.
– А я вас сразу узнал.
– Не думал, что так популярен!
– Я читал вашу статью в третьем номере, – и бородач назвал журнал, в котором действительно ещё весной выходила статья Турухтанова. – Моя статья была там же.
И тогда Турухтанов вспомнил, где уже видел эти беспокойные глаза, квадратные очки и нечёсаную бороду – фотография в журнале.
– Ну конечно! – сказал он. – Я помню. У вас что-то о психоанализе, кажется?
– Да, да, – кивнул бородач.
– Тогда вдвойне странен ваш вопрос. Ну, страдание там…
– А разве вы не понимаете, – перебил бородач, – что если все будут счастливы, это будет ужасно?
– Да почему? Что за достоевщина? Положим, в литературе, в романах всё это уместно, но ведь вы говорите о жизни! Что плохого может быть в счастье? Разве не каждый человек стремится к счастью? «Как птица для полёта…» Разве не так?
– Счастье счастью рознь, – упрямо повторил бородач.
– Ну и чем отличается ваше счастье от моего?
– Не так. Когда человек умеет быть счастливым при любых обстоятельствах – это одно. Когда счастье – цель, это другое. Когда человек счастлив механически, просто потому что не умеет быть несчастным – это третье, это то, что вы предлагаете. А это значит не рост, не развитие, а механическая переделка. Люди, не знающие несчастья, нужды, опасности, болезней – это убогие люди. Счастливые, возможно, но убогие.
– Вы понимаете, что говорите страшные вещи?
– Нет, – замотал головой бородач, и перед глазами у Турухтанова замелькала клочковатая пегая борода, – это вы говорите страшные вещи. Ваши исправления генов – это первый шаг…
Он замолчал.
– Куда?
– Не знаю. В ад, наверное.
– Любопытно получается! – развеселился Турухтанов. – Раньше адом пугали. Сковородки там, крючья разные, черти в пламени… А вы, стало быть, пересмотрели катехизис и ад предлагаете понимать как-то по-новому? В новом аду все счастливы, и это ужасно.
Вместо ответа бородач придвинул к себе тарелку с бутербродом и чашку. Турухтанов, глядя на него, вспомнил, что не съел ни крошки. И тоже схватился за тарелки. Пока молча жевали, к ним подошла Агнесса.
– Ну как? – спросила она, блестя глазами.
И только потом, заметив, что Турухтанов не один, добавила с ненатуральной улыбкой:
– Здравствуйте!
Бородач кивнул. Турухтанов поздоровался и пригласил её сесть за их стол. Агнесса – раскрасневшаяся, возбуждённая – запротестовала.
– Нет, нет, нет! Я побежала. Сейчас после перерыва Оляпкин выступает. Обязательно надо послушать. О-бя-зательно! Хочу место занять. Скажи только: феерично?
Турухтанов кивнул, но тут же смутился. И подумал, что перед бородачом нахваливать свой доклад ему неловко. К счастью, Агнесса ничего не заметила, распрощалась и исчезла.
– В новом аду, – сказал вдруг бородач, дожевавший свой бутерброд, – человек перестал быть человеком. И это ужасно. Вот если бы вам предложили стать обезьяной в обмен на счастье. Вы бы согласились?
– При чём тут обезьяны! Мы о лечении депрессии говорили, а не об обезьянах.
– А вы не понимаете?
– Чего?! – воскликнул Турухтанов, так что выходившие из буфета несколько человек повернули в его сторону головы.
– То, что это первый шаг. И человечество, с лёгкостью уничтожающее себе подобных, не остановится на этом. Будут и другие шаги, другие гены. Будет контроль за эмоциями, будет слежка за непокорными. Пока те, кто направляет ваши и подобные исследования, не получат нужную особь. Покорную, тупую, счастливую, то есть всем довольную, ничего не требующую, кроме питания и нехитрых удовольствий. И вы будете к этому причастны.
– Допустим, – Турухтанов начинал раздражаться, но в то же время разговор увлекал его. – Допустим, вы правы. Но как быть с прогрессом? Уж простите за громкие слова, но прогресс не остановить. Так ведь, кажется, говорят? Или не так? Допустим, я откажусь этим заниматься. Но другие-то не откажутся. И то, о чём вы сказали, всё равно так или иначе случится. Если бы я кого-то навёл на мысль, если бы без меня ничего не было… Но тут другое – тут прогресс… Это неизбежно.
– Прогресс? – бородач вдруг оживился. – А что это?
– Да ничего особенного и оригинального! Сегодня – развитие технологий. Завтра – не знаю. Так, пожалуй. Вы что-то другое понимаете под прогрессом?
– По-вашему, прогресс – это самоцель. А по-моему, нет.
Турухтанов хотел возразить насчёт самоцели, но вместо этого спросил:
– А по-вашему, что?
– Вам сколько лет? – спросил бородач. – Кажется, тридцать шесть?
– Ну да, – недовольно буркнул Турухтанов, соображая, что год рождения был указан в журнале.
– Тогда вы можете это застать. Хотя бы отчасти.
Бородач задумался, лицо его стало мечтательным. Потом вдруг он стал похож на кота, наткнувшегося на миску сметаны, и заговорил, как будто замурлыкал:
– Вот представьте себе Москву. Дома здесь – больше не нагромождения, не человейники, а гелиокластеры из новых сверхлёгких и прочных материалов, выстроенные среди леса, с парками на крышах, с атриумами и с зимним садом в каждой квартире. Или нет, не в квартире – в солнечном модуле, потому что солнечный свет, проникает по зеркальным каналам, пронизывает каждый сантиметр жилища…
«Чудак… Какое в Москве солнце?» – подумал Турухтанов, скашивая глаза в окно на плотную облачность. Бородач тем временем продолжал:
– …Перед каждым окном – великолепный пейзаж. Дома так выстроены, что жильцы видят только природу – цветы, деревья. И никаких стен, никаких заборов и чужих окон. Да! А в атриумах и зимних садах круглогодично цветут розы. Вы представляете? В каждой квартире – настоящие розы! Больше нет проблем с энергией. Энергетическое изобилие достигается несколькими способами. Ну, например, за счёт вечного двигателя второго рода или круговорота энергии. Понимаете? Никакая энергия не уходит впустую – вся используется и перерабатывается.
«Псих», – подумал Турухтанов, услышав про «вечный двигатель» и наблюдая за возбуждением, охватившим vis-a-vis.
– …Исторический центр высвобождается от транспорта, от проводов и рекламы, – гремел бородач, – отныне весь городской транспорт идёт под городом, под землёй в тоннелях с прозрачным верхом, через который падает свет.
«Настоящий псих», – снова подумал Турухтанов.
– Вот вы прибыли из Новосибирска. Самолётом?
– Да.
– Сколько вы летели?
– Чуть больше четырёх часов, – вяло ответил Турухтанов, испытывавший странное двойственное чувство: с одной стороны, любопытство и в то же время – желание прекратить бессмысленный разговор.
– Вот! – чему-то обрадовался бородач и заёрзал на стуле, отчего стул противно заскрипел. – А будет по-другому. Для того, чтобы переместиться в любую точку планеты, мы пользуемся струнным транспортом – беспилотным электромобилем, бегущим стальными колёсами по струнным рельсам. За считанные часы и почти задаром – ведь энергопотребление минимальное, а сама энергия стоит копейки – мы можем перенестись не то что из Новосибирска в Москву, но из любой точки в любую другую точку Земли. А в недалёком будущем – и в космос, куда переводится вся промышленность, загрязняющая атмосферу.
«Давай, бухти мне, – вспомнил Турухтанов, – как космические корабли бороздят Большой Театр». И улыбнулся.
– Вам нравится? – с надеждой спросил бородач.
– Интересно! – подтвердил Турухтанов, гоня прочь воспоминания.
Бородач, довольный, кивнул.
– На Земле, – продолжал он – высвобождается место из-под бывших дорог и предприятий и засаживается лесами и парками. Но струнный беспилотный транспорт – не единственное средство передвижения.
– Да? – зачем-то спросил Турухтанов. – А что же ещё?
– А-а! – протянул польщённый бородач и торжественно объявил:
– В нашем распоряжении поезд-самолёт! За счёт эффекта экрана он парит на небольшой высоте и при небольших затратах энергии. И главное – с таким транспортом исключены человеческие жертвы, а ещё сохраняется природа – и почвы, и животные, и растения.
– Это что, – спросил Турухтанов, словно очнувшись, – мечта ваша?
Борода покачал головой и вздохнул.
– Это всё реальные, авторские разработки. Это годы работы. И это осуществимо. Но вы дослушайте, ведь главное в том, что на Земле исчезают голод и дефицит питьевой воды. А значит, и нужда. Ведь после обработки семян электромагнитными волнами по методу Коломейцева урожайность вырастает вдвое. И это без удобрений и генных, заметьте, модификаций! Однопроводное электричество позволит обрабатывать землю и собирать урожаи максимально эффективно с помощью роботов. А генераторы Деева очищают любые водоёмы и вообще любую воду, делая её пригодной для питья. Медицина Плешкова побеждает болезни, что позволяет людям жить по двести, а то и триста лет! Да планета изменится так, что люди просто не смогут не быть счастливыми! И депрессии никакой не будет. Не нужно будет лечить депрессию. Это вы понимаете? Не депрессию надо лечить, а жизнь менять. И уродовать никого не придётся.
– Ну почему же сразу – «уродовать»?!
– А как вас спросили сегодня: может ли появиться депрессия без необходимых условий среды? И вы сами сказали: без определённых условий среды депрессия не возникнет.
– Да, но… – замялся Турухтанов.
– Вот и надо менять условия, если хотите помочь людям. А не в гены лезть. Оставьте наконец человека в покое! А то, по-вашему, лучше людей уродовать, чем жизнь переменить. А Россия? Знаете, какой может стать Россия? Да вы только представьте живописнейшую дорогу от Архангельска до Владивостока. Дорога над землёй – на высоте примерно десяти метров. Причём как пешеходная, так и скоростная. И через каждые десять километров – небольшие посёлки. Вы поднимаетесь на высоту десять метров и идёте над лесами, над реками и озёрами. Над Валдаем!
– Почему именно над Валдаем? – не понял Турухтанов.
– Просто мне Валдай очень нравится, – как-то беззащитно и оттого трогательно пояснил бородач. – И среди гор Урала идёте, и сквозь тайгу – до самого Тихого океана! Вы можете идти пешком, а можете использовать пневмопривод или спуститься на скоростную трассу…
– Вы ещё кому-нибудь говорили об этом? – Турухтанову стало вдруг жалко этого сумасшедшего мечтателя.
– Говорил, – бородач больше не походил на кота. – Этот проект я подавал… Да везде подавал, – он махнул рукой. – Президенту даже… в правительство… в министерства разные.
– И что же?
– Видите ли, новое всегда требует или принятия, или… Словом, когда приходит новое, каждый должен выбирать: измениться или погибнуть. У нас никто меняться не хочет, хотят только менять. А значит, погибнут сами и погубят всех.
– Но вы-то тоже меняться не хотите. Почему ваш проект – это новое, а мой…
– Да поймите! – перебил бородач. – Новое должно быть лучше старого. Это условие новизны. Иначе ничего нового нет. Ну что может быть нового в вашей евгенике?
– Ну знаете! – взвился Турухтанов. – В вашей футурологии тоже, того…
– Моя футурология основана на новейшем знании, – с достоинством произнёс бородач. – Вы не путайте форму и содержание.
– Ну, хорошо, хорошо… Так как же президент?
– Ничего. Кто-то ответ прислал. Спасибо, пишут. Мы счастливы, что вы обратились к нам. Но, к сожалению, ничем не можем вам помочь – денег нет. Всё лежит на поверхности, а никто не берёт. Не нужны малозатратные технологии, – помолчав, грустно сказал бородач.
– Что, распилы и откаты?
– Что-то вроде, – он усмехнулся. – Чем больше чиновник берёт у государства хоть на строительство, хоть на лечение-обучение, хоть на реставрацию, тем больше оседает у него в кармане. Это как Большой Театр. Реставрация обошлась в ту же сумму, что и строительство Бурдж-Халифы в Дубае.
– Как водится, – усмехнулся в свою очередь Турухтанов.
– Да и корпорациям прибыль нужна. Зачем медицинские технологии, когда копеечное производство вакцин даёт миллиардные прибыли? У того же Плешкова и сына убили, и племянника…
– Хорошо. Ну а мне… Мне-то зачем вы всё это говорите?
– Да, собственно, ни зачем. Вы же сами спросили о прогрессе.
– Ну да, извините.
– Впрочем, может быть, вы заинтересуетесь и пожелаете поддержать проект…
– Да как же я смогу поддержать ваш проект?! Здесь бюджет государства нужен. Да и проект ваш довольно аморфный… Я-то что смогу?
В буфет опять повалил народ – объявили новый перерыв. Только сейчас Турухтанов понял, что пропустил доклады. А ведь Агнесса была права: Оляпкина стоило послушать. Тут в буфет зашла шумная группа, от которой отделился высокий черноволосый красавец – однокашник Турухтанова Лутков – и тронул его за плечо.
– Привет, ты что здесь? Ты не слушал Оляпкина? Напрасно! Твоя же тема – полиморфизм HTR2C и депрессивные расстройства.
– Да знаю. Я задержался. Был тут один разговор, – ему стало неловко в предвкушении объяснений, если вдруг Лутков полюбопытствует, на что он променял полиморфизм гена HTR2C. Он повернулся к бородачу, но того и след простыл.
Лутков с любопытством наблюдал за приятелем.
– Что с тобой? Ты что, сидел и слушал тут этого… – он запнулся, подбирая слово, – этого чудика с его футурологией?
– Ну почему… Мы обсуждали один проект…
– Имей в виду, ты не первый, с кем он обсуждает свой проект. Надеюсь, ты ему ничего не обещал?
Лутков коротко рассмеялся, хлопнул Турухтанова по плечу и отошёл.
Только вечером в гостинице Турухтанов вспомнил, что даже не спросил имени бородача. Впрочем, он тут же успокоился, сообразив, что с лёгкостью выяснит имя дома – в журнале.
Ночью снился ему чудесный город – не то золотой, не то стеклянный, сверкающий всеми цветами радуги и переливающийся как перламутр. В этом городе люди были счастливы безусловно и безоговорочно. Счастье их было каким-то необыкновенным, неописуемым, неземным. И счастье делало их совершенными.
Последний день был коротким – выступлений оставалось немного. После торжественного закрытия конгресса желающим предложили экскурсию по Москве. Агнесса отправилась к родственникам. А Турухтанов ещё дома решил, что надо посмотреть столицу. Москвы он не знал.
Но впечатление от первопрестольной не складывалось. Ускользало впечатление. Пасмурная Москва как будто смотрела исподлобья. Небо было затянуто так плотно, что казалось, солнце никогда не пробивается сквозь эту завесу, что густая серая дымка – это всегдашнее, обычное украшение города. Пока ездили и стояли в заторах, наползли сумерки, отчего город стал ещё более неприветливым, несмотря даже на вспыхнувшие повсюду огоньки, осветившие великое нагромождение камней. Выехали на Москворецкую набережную. Девушка-экскурсовод с гордостью принялась рассказывать о парке «Зарядье» и о Парящем мосте, откуда «открываются замечательные виды на Москва-реку и Кремль». А Турухтанов с недоумением рассматривал этот фаллический символ, каким мост выглядел с набережной, и никак не мог подобрать слова, сообразные зрелищу: мост не то перечёркивал Кремль, не то был положен на него. Что так, что эдак выходило не очень. И уж тем более непонятно было, чем тут гордиться.
А по дороге в аэропорт стало скучно. Даже о конгрессе не хотелось теперь думать. «Никчёмное выступление, – думал он, вспоминая свой доклад. – Всё бессмысленно и глупо. Никакую депрессию мы не вылечим, никакую диссертацию я не защищу…»
Проведённые в Москве три дня и вовсе вспоминались с необъяснимой досадой. Что это? Бородач ли испортил настроение? Или московская зимняя хмурь? А может, Парящий мост? «И станут вещими слова, что ничего сейчас не значат…» – снова припомнилась ему та же песня. В самолёте Агнессе хотелось поговорить, обсудить конгресс. Но он закрыл глаза, притворяясь, что спит. И, незаметно для себя, в самом деле уснул. Проснулся через четыре часа, когда уже подлетали к Новосибирску.
Художник Виктор Лукьянов. | 
