«Лети, корабль …»

Светлана Замлелова

…Первое, что он ощутил, проснувшись, это резкий запах моря и лёгкое покачивание, как будто лежал в колыбели, колышимой няниной рукой. Он не сразу понял, где находится, отчего так пахнет водорослями и зыбится кровать, отчего эти непонятные звуки – то будто чавканье, потом вздох, а то вдруг резкий гортанный вскрик… Но вдруг он осознал: это кричит чайка. Осознал и тотчас вспомнил. Вчерашним вечером в порту Феодосии вместе с семейством генерала Раевского они поднялись на палубу военного брига «Мингрелия», чтобы наутро прибыть в Юрзуф, где в доме Дюка де Ришелье их ожидали супруга генерала и две старшие дочери.

Два дня море было неспокойно. Потом волнение улеглось, разъярённая было стихия унялась и только беззлобно ворчала. Волны ударялись о борта брига, то причмокивая, то вздыхая, то шепча неразборчиво… С вечера Пушкин был раздражён – Таврида ему не нравилась. Он грезил чем-то необыкновенным, романтическим. Таврида представала в его воображении подобием Эллады – со скалистыми гротами, оливковыми рощами, виноградной лозой… Он ждал увидеть глиняные сосуды, наполненные пурпурным вином, утопающие в зелени величественные развалины древних городов... Но вместо этого восточный Крым встретил его пологим берегом да жухлой травой. Он возлагал надежды на руины Пантикапея, на гробницу славного Митридата. Но не нашёл ни того, ни другого – лишь груда камней, неизвестно как оказавшаяся на продуваемом всеми ветрами холме. На память о древней столице Боспорского царства Пушкин сорвал какой-то цветок, думая засушить его между страницами томика Байрона. Но так велико было его разочарование, что цветок незамедлительно потерялся, а сам Пушкин и не стал вспоминать о нём больше. То ли дело на Кавказе! В сопровождении казачьего конвоя, не расстававшегося с заряженной пушкой и постоянно готового к бою; ежеминутно под угрозой нападения неистовых горцев; с непреходящим чувством опасности в душе – он ощущал себя героем романтической поэмы. И всё это в окружении великанов гор в снежных шапках–папахах, то и дело исчезающих среди нашествия облаков. Чего-то подобного – возвышенной и горделивой красоты – он ожидал и от Тавриды. Но – увы. Всё оказалось иначе. Вместо величавой красавицы, облачённой в парчу, ему навстречу выступила скромная дурнушка в запятнанном переднике.

Они вышли в море, но скука не оставляла его. Глядя на море, Пушкин думал, что оно однообразно и прозаично. Обернувшись к удалявшемуся берегу, он вдруг вспомнил, что привело его на палубу «Мингрелии». На том берегу оставалась жизнь, полная странностей, начинавших тяготить, но от которых невозможно было просто взять и отрешиться, не отправившись в дальний путь. В той жизни дружба перемежалась с предательством, шалости с оскорблениями, наслаждения с горечью. Он едва не свёл счёты с жизнью, когда Фёдор Толстой оговорил, ославил на весь Петербург нелепыми россказнями о розгах, о том, что-де Пушкина высекли в охранном отделении. И если бы не Чаадаев, чьи достоинство и мудрость подсказали нужные слова, не стоять бы Пушкину сейчас на палубе военного брига. Говорили, будто государь был полон решимости отправить его на Соловки. Что ж, тогда бы он плыл сейчас не по Чёрному, а по Белому морю. И вместо того чтобы скучать и нежиться в бархате южного вечера, кутался бы в бузурунку^[1] да поминал юного Ломоносова, ходившего с отцом на промыслы к Соловкам…

Между тем солнце, став красным и словно бы маслянистым, медленно сползало в воду, и вода кругом тоже стала красной. Знакомый уже голос одного из матросов сказал, обращаясь к кому-то у него за спиной:

– К вёдру…

Все его спутники ушли спать. Отзвенел девичий смех, глухой голос генерала Раевского не доносился более до его слуха. Стихли шаги и шорох платьев. Только мачты кряхтят и стонут, точно старик, утомлённый долгим странствием.

Он всё стоял на палубе, скучающий и раздосадованный, глядя на солнечный диск, падающий в покрасневшую воду. Другие чувства словно замерли в нём. Даже когда подошёл молодой капитан и, явно желая сделать ему приятное, указал рукой в сторону берега и сказал: «Взгляните, сударь, Чатырдаг…», Пушкин лишь пробормотал что-то в ответ, но смотреть не захотел. «К чёрту Чатырдаг…», – пронеслось у него в голове.

– Вот и погасло дневное светило, – вздыхая, ответил он капитану, указывая, в свою очередь, на соскользнувшее в море маслянистое солнце.

– Идите спать, сударь, – ласково отвечал ему капитан, – утром будем в Юрзуфе.

Капитан ушёл, но Пушкин оставался на палубе.

– Погасло дневное светило, – повторил он.

Знакомое волнение охватило его, слова вдруг явились и стали укладываться в строки:

– Шуми, шуми, послушное ветрило, волнуйся подо мной, угрюмый океан…

В свою каюту он ушёл, когда сумерки стали таять, а утренняя звезда светила ярче других. Умиротворённый сложившейся элегией, он быстро уснул, а пробудился, оттого что солнце неистово рвалось в каюту. Пушкин вышел на палубу, смиренно предвкушая пологий берег с пожухлой травой, но вдруг замер, потрясённый увиденным. Бриг дрейфовал со спущенными парусами среди сплошной лазури – чистейшее лазоревое небо сливалось на горизонте с морем того же оттенка. Вдали на этом лазоревом шёлке выступали белым пятном паруса другого брига. Вместо унылого пантикапейского берега их встречали горы самой причудливой формы, искрившиеся под солнечными лучами. У подола гор среди густой зелени белым амфитеатром теснились домики под черепичными крышами. Пятна солнечного света скользили по воде, а берег был покрыт пятнами всевозможных цветений – лиловых, пурпурных, розовых, жёлтых… И всё это словно сияло, переливалось. Поражённый невиданной и нежданной красотой, Пушкин только щурился на ярком солнце, не в силах отвести глаз от увиденного. Судя по раскинувшейся перед ним картине, на берегу ожидал его райский сад. Но какие наслаждения он подарит?

Снова вспомнился оставленный Петербург, недавняя немощь, лачуга, где квартировал он в Екатеринославе… Но раздражение, обида, досада улеглись в его душе, уступив место умиротворению, тихой радости и предвкушению счастья. Вдруг он рассмеялся, заметив за бортом серебристый плавник дельфина. Захотелось тотчас, немедля прыгнуть в эту сияющую незабудковую воду и уплыть вместе с дельфином; окунуться в беспечную лазурь, погрузиться в неё с головой и смыть, словно в Иордане, налёт беспорядочной жизни, которую он вёл до сих пор. Но порыву он не поддался. Глядя на приближающийся берег, Пушкин чаял необычайного, нового, неизведанного прежде. Что ожидает его в этом райском саду? Тронет ли сердце любовь, повстречаются ли опасности, а может, Муза, капризная и своенравная дева, завладеет всем его существом, не оставив ни сил, ни времени для увеселений и утех?.. Кто знает!..